Для создания серьезной вещи одного таланта было мало. Нужна была та "дорога к толстым журналам", которую Чехов долго прокладывал и которая открылась перед ним весною 1886 г., когда он получил письмо Д.В. Григоровича, помеченное 25 марта. "…У Вас настоящий талант, — талант, выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколенья <…> Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий. Для этого вот что нужно: уважение к таланту, который дается так редко. Бросьте срочную работу. Я не знаю Ваших средств; если у Вас их мало, голодайте лучше, как мы в свое время голодали, поберегите Ваши впечатления для труда обдуманного <…> Один такой труд будет во сто раз выше оценен сотни прекрасных рассказов, разбросанных в разное время по газетам; Вы сразу возьмете приз и станете на видную точку в глазах чутких людей и затем всей читающей публики".34
Григорович был одним из последних могикан в том отошедшем уже поколении, которое стояло у истоков классической русской прозы XIX в. Он знал Белинского, Некрасова и Тургенева, был дружен с Достоевским, входил в круг "Современника". Основное в его обширном литературном наследии было опубликовано в 1840-1850-е годы; в 1883 г. он ненадолго вернулся в литературу с "Гуттаперчевым мальчиком". Письмо от такого писателя должно было поразить Чехова и, как это и случилось, оставить глубокий след в его душе.
Но и Чехов в свой черед тронул Григоровича яркой одаренностью и чистотою стиля, необычного в том литературном поколении, от которого старый писатель, вероятно, ничего путного не ждал. В "Петербургской газете" 1885-1886 гг. он нашел несколько рассказов Антоши Чехонте — среди них был "Егерь", напомнивший ему "Записки охотника", — и отметил для себя это имя, выделив его из множества ничего не обещавших имен.
В переписке, возникшей, казалось бы, по счастливой случайности (ведь Григорович мог и не отметить чеховские рассказы или не откликнуться на них), есть нечто исторически неизбежное. Один из поздних персонажей Чехова говорит: «Если бы у меня была охота заказать себе кольцо, то я выбрал бы такую надпись: "Ничто не проходит"» ("Моя жизнь", 1895. С., 9, 279).
С писателями старшего поколения Чехов в эту пору общался охотнее и легче находил с ними общий язык, чем с иными из своих сверстников. Его заветные замыслы — в частности, и "Степь" — хорошо понимали люди, помнившие и ценившие не только "Записки охотника", но и романтическую поэзию и прозу пушкинских и гоголевских времен. Н.К. Михайловскому, например, "Степь" показалась старомодной и скучноватой, и не диво: привычно было читать об эмансипации женщин, о нигилизме или хождении в народ, а степь, дорога, поэзия зорь и гроз — все это давно уже вышло из моды. Григорович восторгался "Егерем" потому, что узнал в нем тургеневский почерк, а критик В.К. Стукалич (Веневич) бранил "Степь" за то, что она не походила на степные очерки Левитова…
