Нет, ни красотками с зализанных картинок —
Столетья пошлого разлитый всюду яд! —
Ни ножкой, втиснутой в шнурованный ботинок,
Ни ручкой с веером меня не соблазнят.
Да ты, о Ночь, пленить еще способна взор мой,
Дочь Микеланджело, обязанная формой
Титанам, лишь тобой насытившим уста!..
— Отличный выбор, — одобрил Гумилев. — Бодлера я люблю с юношеских пор, и еще Малларме, Верлена.
— У нас с вами схожие вкусы. Собственно, это можно уже сказать по выбору самой прекрасной из женщин. И стихи словно о ней.
— Парижские художники все так хорошо знают поэзию? — спросила Анна.
— Напротив, живопись активно вытесняет поэзию и занимает главное место. Я хотел стать поэтом. И много насочинял. Читать не стану. Довольно этой выставки рисунков — такое самообнажение.
— Н-да… — сник Николай. — С поэтами в этой комнатке перебор… Пожалуй, я попробую вина вашей матушки.
— И мне немного, — попросила Анна. — Ведь мой муж — тоже поэт.
— Черт побери! У меня все стаканы немытые… — спохватился художник, загремев в шкафу посудой. Со звоном разлетелось на полу что-то стеклянное. — Бить посуду плохо, — чуть огорчился Модильяни. — У нас в Ливорно говорили: быть беде.
— А у нас — счастью! — обрадовалась Анна. — На свадьбах специально бьют тарелки, чтобы жизнь супругов была долгой.
— Мы, кажется, тогда разбили только бокалы от шампанского? — насупился Гумилев, вспомнив свадьбу, какую-то полузаконную — без благословения родителей. — Может, надо было весь дедов парадный сервиз ко всем чертям грохнуть? Извините, мсье Модильяни, что говорю по-русски. Это непереводимое идиоматическое выражение.
Гумилев решил возвращаться в Петербург вместе с «аполлоновцами», Анна задержалась на неделю. Мол, не все достопримечательности осмотрела. Просто так лжет и глаз не отводит. Знает, что муж все понял и объяснять ничего не надо. Запрещать бесполезно. Так она хочет. Пока в семье это правило только утверждалось. Николай надеялся изменить «семейный устав» в свою пользу. Но… Не сразу же! О, как он смотрел на Анну из окна уходящего поезда. Душераздирающий взгляд прощающегося навеки. Только сказал, словно между прочим:
— Я жду тебя.
Анна видела насквозь его обмирающее, как под дулом пистолета, сердце — ведь на самом деле не был уверен Гумилев, что она вернется. Любил риск. Русско-парижская рулетка.
Можно сказать, что ясновидение в этот момент посетило Гумилева.
Всю дорогу в Питер друзья подтрунивали над ним и пытались развеселить — напрасно. Медовый месяц непоправимо испортила ложка парижского дегтя.
