На первый взгляд могло показаться странным, что в этой коллизии Бракмар хотел выступить против старика, хотя обоих в их стремлениях связывало много общего. Но здесь мы допускаем ошибку, которая нередко вкрадывается в наш образ мыслей, и состоит она в том, что при тождестве методов мы делаем заключение также и о тождестве целей и о единстве воли, которая за этим стоит. Ибо различие было в том, что старик предполагал заселить Лагуну извергами, а Бракмар рассматривал её в качестве земли для рабов и для рабских армий. При этом всё в сущности вертелось вокруг одного из внутренних конфликтов среди мавританцев, описывать здесь который в подробностях не имеет смысла. Следует лишь указать, что между законченным нигилизмом и дикой анархией существует глубокий антагонизм. Речь в этой борьбе идёт о том, должно ли человеческое поселение быть превращено в пустыню или в дремучий лес.[39]
Что же касается Бракмара, то в нём были ярко выражены все черты позднего нигилизма. Ему присущ был холодный, лишённый корней интеллект, а также склонность к утопии. Он, как все ему подобные, воспринимал жизнь как некий часовой механизм, а в насилии и ужасе видел приводные колёсики жизненных часов. Одновременно он оперировал понятиями какой-то второй, искусственной природы, упивался ароматом поддельных цветов и наслаждениями разыгрываемой чувственности. Созидание в его груди было убито и восстановлено снова, как механизм курантов. На лбу его цвели ледяные цветы. При виде его, должно быть, вспоминали глубокое изречение его наставника: «Пустыня растёт — горе тому, кто скрывает пустыни!»
И тем не менее мы испытывали едва заметное расположение к Бракмару — не очень сильное потому, что у него было сердце, ибо по мере приближения человека к горным породам, заслуга, основывающаяся на мужестве, уменьшается. Это была скорее тихая боль, в нём достойная любви, — горечь человека, потерявшего своё счастье. Он стремился отомстить миру за это, словно ребенок, в тщеславном гневе топчущий ковёр из цветов. Он и себя самого не щадил, и с холодным мужеством проникал в лабиринты ужаса. Так, утратив ощущение родины, мы ищем дальних приключений по всему миру.
Он пытался мысленно дорисовывать жизнь и считал, что мысль должна показывать зубы и когти. Но его теории походили на дистиллят, в который не перешла настоящая сила жизни; ему недоставало драгоценного ингредиента изобилия, который только и придаёт вкус всем блюдам. В его планах царила сухость, хотя в логике невозможно было найти ошибку. Так исчезает благозвучие колокола из-за невидимой трещины. Это объяснялось тем, что власть слишком сильно жила у него в мыслях и слишком мало в grandeza,
