Второе — когда тайны сердца рассказывают другим,
Третье — когда непутевый сын становится болью отцовского сердца,
Четвертое — когда расстаешься с другом…
Голос сорвался, не в силах петь дальше, только пальцы с черными ногтями безжалостно терзали жилы струн. Тонкая шея Хайяма напряглась; и он продолжил дрожащим голосом:
Пятое — когда красавица лежит в объятиях глупца,
И, наконец, непростительно мне, что я нищий, скиталец.
— Так, усто? Я помню. И прошу тебя: спой еще.
— Я спою песню, которую ты знаешь лучше нас — она твоя.
Те, которые состарились, и те, которые только родились,—
Каждый стремится достичь в этом мире свою цель.
Но никому этот дряхлый мир не остается навечно —
Мы уходим, приходят другие и снова уходят.
Санаи с восхищением смотрел на гончара, не замечая, как пальцы сами постукивают по крутому боку кувшина. Джинн уже в третий раз поднял пиалу, каждый раз осушая до дна. Мухаммад ал-Багдади, впервые узнавший вкус вина, глупо улыбался, и качал огромным тюрбаном, и даже упал на бок. Он хватал соседей за рукава, призывая к вниманию. Но, видя, что слушают другого, пронзительно закричал:
— И сказал пророк: «Любезны мне из благ вашей жизни три: женщины, благовоние и прохлада моих глаз — молитва». А я думаю, старое вино лучше старой жены!
— Эх, свояк, ты не понял ни женщин, ни вина. Лучше выпей еще, а мне дай воды.
Имам неверной рукой протянул чашу, но она расплескалась, пока он ее подавал, а остатки пролил сам Хайям — пальцы правой руки онемели и не сжимались. Он хотел выругаться, но прикусил язык, чтобы не гневить бога. Но все-таки высказал свою обиду:
Тщетно тужить — бесполезная затея,
Ибо этот небосвод сеял и жал тысячи подобных нам.
Наполни кубок вином, вложи скорей в мою руку,
Чтобы я выпил с мыслью: случилось все, что должно было случиться.
— Санаи, запомни эту рубаи — у Хайяма она последняя. А теперь, никчемные пьяницы, позовите садовника, пусть срежет всю траву в саду.
Садовник не заставил себя ждать. Он прибежал запыхавшийся, в узкой бороде застряли крошки хлеба.
— Джинн, достань из мешочка два динара. Фарид, возьми их и окажи мне милость — срежь эту траву.
Садовник прижал руку к сердцу и глазам, но золотые не взял, даже попятился от них.
— Фарид, это же золото, а не медь!
— Поэтому я и не возьму его, господин. Разве я платил тебе, когда ты говорил со мной? Разве ты требовал динары, когда дарил нам свои рубаи?
— Слова твои утешают меня, Фарид. Срежь траву, и я твой должник.
