Сорокин Слава спал, накрыв голову одеялом.
Роман Циркович вытянулся на спине, устало смежая веки и через все более длительные промежутки снова взглядывая на присутствующих.
На кровати Модеста сидели, оставив между собой заметное расстояние, сам Модест и Фаина, одетая в вязаную кофту; поеживалась зябко, так как тянуло промозглостью из приоткрытого окна, специально оставленного для курящего Модеста.
Рядом, у другой стены, в которой-то и было окно, забравшись на кровать Петрова с ногами и закутавшись в одеяло, сидела другая девушка. Звали ее Александра.
Обе девушки вошли в мужское общежитие задолго до отбоя и тайно остались в нем на ночь. Выйти теперь из него, чтобы не привлечь внимания, они не вправе были ранее восьми утра.
— Я голодный. Я устатый. Позабывший о женской ласке, — сообщил Петров, появляясь в комнате. Взмахнув рукой, он закончил лозунгом: — Мяса и женщин!.. — И сел на свою кровать, попав на ноги Александре.
— Ты не устатый — ты усатый, — сказал Модест.
— Я страшно хочу курить, — продолжал сообщать Петров. — Надо перебить этот запах, этот дым…
— Увезли? — спросил Модест.
— Увезли. Обоих, — сказал Петров.
— Кончились сигареты, — заметил Модест. — Можно закрывать окно: девочки мерзнут. Завтра утром купим в подвале.
Петров рассмеялся сдержанно и мрачно; он словно бы и не смеялся и смотрел не на собеседника, оставаясь в абсолютной уравновешенности наедине с собой, — безразлично, сколько бы людей ни находилось рядом и какова ни была бы эмоциональная атмосфера.
— Утром? — переспросил он. — Меня не будет утром. Я погибну без курева!.. У этого самого… чертова сына, у Славки…
— Он сказал, у него нет.
— Врет. Ты его послал за комендантшей, а он не пошел?
— Нет.
— Кто ее вызвал?
— Все равно я бегал на станцию, я сделал маленький крючок.
— Славный Модест! Я тебя представлю к медали. А пока погляди у него в пиджаке. Тем более, что он объявил, у него нет, — усмехнулся Петров.
— Пять папирос, — дотянувшись до висящего на стуле пиджака, Модест вытащил из кармана пачку явского «Беломора». — Возьмем две, а три оставим? Он не заметит.
Потешность модестовых слов заключалась в том, что педантичный Сорокин, без сомнения, и во сне не забывал о своих пяти папиросах.
— Несправделиво! Нас двое, а он один, — сказал Петров. — Поэтому берем…
— Четыре, — донеслось с кровати Цирковича.
— Хо-хо, голос с того света. Ты чего не спишь, Ромка? Штангу уронишь.
— Заснешь с вами. Пеликанская рожа, перебил сон. Я не привык так поздно не спать.
