— Не слышу, — раздается голос за дверью. Игорь Петрович морщится. Дождь. Работа не сдвинулась ни на шаг. Игорь Петрович прозаик, он выпустил две тонкие книжки, повести и рассказы, у него милая жена и милая дочка Машенька: со стороны поглядеть — все как надо, а в сущности, вздыхает он, счастья нет.
Вся жизнь в рабстве у пишущей машинки. Вся жизнь в рабстве у семьи. Нигде не был, ничего не видел, печатал страницу за страницей и повесть за повестью, вот и все… Ему вдруг начинает казаться, что он сидит на цепи, — мысль неотвязна. Жизнь проходит, и это, конечно, самая черная мысль из всех черных. Прозаик угрюм. Он смотрит в окно — за окном дождь. А за дверью опять голос тещи:
— Не слышу.
Игорь Петрович болезненно морщится.
— Не слы-ы-шу! — раздается более грозно.
Если теща не слышит стукотню пишущей машинки, она твердо уверена, что прозаик не трудится — филонит.
— Я думаю. Я размышляю, — нервно откликается Игорь Петрович.
Разговор продолжается через дверь:
— Люди премии государственные получают, а ты все размышляешь.
— Я думаю.
— Я это и говорю — ты думаешь, а люди премии получают.
Игорь Петрович колеблется, поскандалить или махнуть рукой. Он понуро плетется к письменному столу, заряжает в машинку чистый лист и что-то вяло печатает. Фарс, думает он. Насмешка. Сказать кому-нибудь, не поверят. Автор двух книг, тридцатишестилетний мужчина, не больной, не глупый, не бесталанный, а в доме своем и зависим, и жалок, и ничтожен, — вот она наша жизнь. Прикован к письменному столу, и теща клюет печень.
— Работай, — еще раз напоминает ворчливый голос за дверью. — Обед не скоро.
Слышно, как она прошаркала на кухню. Там жена. Жена возится у плиты. Жена говорит:
— Мама, после обеда я пойду с Машенькой погуляю…
— А дождь?
— Мама, но не бывает же, чтобы дождь лил с утра до вечера.
Теща сурова. И лишена иллюзий.
— Все бывает, — говорит она мрачно. — Дождь — это дождь.
За обедом теща разворачивает «Литературную газету» и читает (разумеется, вслух!) хвалу и восторги критиков по поводу книги рассказов Николаевского.
