На следующий же день я приехал к Гребенникову на работу. Он был теперь заметной фигурой. Кроме того, я уже был наслышан о том, что Гребенников сейчас очень дружен с одной сотрудницей — молода, только что окончила вуз, хороша, мила и, как все повторяли в один голос, талантлива. Чего же, как говорится, еще?.. Я увидел его: Гребенников был весьма посолидневший и со строгостью в лице. Я спросил с некоторой шутливостью:
— Слышал, что ты женишься?
— Да.
— А меня зачем хотел видеть?.. A-а, понял. Шафером?
— Нет, — он не улыбнулся; он был строг, и, надо сказать, это ему шло.
Я спросил, в чем же все-таки дело. Зачем я ему нужен?.. Я не очень с ним церемонился, он производил впечатление уж очень респектабельного молодого ученого с совершенно наладившейся судьбой. А заметная седина, память о Вале Чекиной, делала его благороднокрасивым. И плюс ко всему (тут я могу быть не прав) я не мог отделаться от ощущения, что всю эту историю с Валей, свою неудачную женитьбу и свои страдания он носит теперь как медаль.
— Приехала мать Вали, — сказал он все с той же солидностью.
— Ну и что?.. К тебе приехала?
— Перестань шутить. Разумеется, не ко мне. Она у этого плутишки… у брата Вали.
— Понятно.
— Видишь ли, — он слегка замялся. — Кажется, она собирается расспрашивать меня о том, как мы жили с Валей.
— Ты не знаешь наших. Она не собирается тебя расспрашивать.
— Ну, неважно. Во всяком случае, она хочет, чтобы я ее навестил.
— А ты этого не хочешь.
— Вот именно, — сказал Гребенников.
— И хочешь, чтоб навестил я.
— С тобой говорить — прямо-таки мед кушать, — похвалил он меня за догадливость.
И очень спокойно добавил:
— Ведь вы же земляки. Навести ее.
Я приехал в то самое общежитие. Юный Чекин уже работал официантом в ресторане, был при деле. Но жил пока еще здесь.
Мать была теперь старой и грузной женщиной, очень медлительной.
— Ну, здравствуй, — баском сказала она и шагнула ко мне.
Мы поцеловались.
Затем мы сидели за столом, и нужно было видеть, как юный официант ухаживал за матерью. Стол буквально ломился от закусок, еды и фруктов. В глазах сына полыхал благоговейный трепет. Он без конца повторял:
— Мамочка, пожалуйста… Мамочка…
Он, видимо, удалил на время (выгнал из комнаты) своих товарищей — мы сидели втроем. Точнее сказать, мать и я сидели, а он бегал кругами, суетился и все умолял мать съесть великолепное большое яблоко. Мать глядела сурово, молчала и только раз-другой спросила меня о моей жизни.
— Мамочка, вот эту грушу… Мамочка, ты только глянь, какая она красавица! — хлопотал и таял от любви (и некоторого мистического страха) ее сын.
