Беатриса-Джоанна писала письмо. Она делала это карандашом, который, с непривычки, с трудом удерживала в руке. Беатриса-Джоанна пользовалась логограммами для экономии бумаги. Этому ее когда-то научили в школе. Уже два месяца Беатриса-Джоанна не встречалась с Дереком и в то же время видела его слишком часто. Слишком часто на экране телевизора появлялось изображение Дерека Фокса — Комиссара Народной полиции, одетого в черную униформу и разумно увещевающего массы. А вот Дерека-любовника, облаченного в более идущую ему форму наготы и желания, Беатриса-Джоанна не видела совсем.
Цензуры частной переписки не существовало, поэтому она была уверена, что может писать все, что угодно, ничего не опасаясь.
«Дорогой мой, — выводила Беатриса-Джоанна, — я понимаю, что мне следовало бы гордиться той огромной известностью, которую ты приобрел, и, конечно же, ты такой красивый в своей новой одежде. Но я не могу не хотеть, чтобы все было как раньше, когда мы могли лежать рядом и любить друг друга, и ничего-ничего не бояться, лишь бы никто не узнал, что есть между нами. Я не хочу верить, что это прекрасное время прошло навсегда. Мне так тебя не хватает! Мне не хватает твоих рук, обнимающих меня, мне не хватает твоих губ и…» Она зачеркнула «и». Некоторые слова были слишком драгоценны, чтобы доверить их холодным логограммам.
«… твоих губ, целующих меня. Любимый мой, я просыпаюсь ночью, или днем, или утром — тогда, когда мы должны были бы лежать с тобой в постели, смотря по тому, в какую смену он работает, и мне прямо хочется кричать от желания любить тебя…» Беатриса-Джоанна зажала рот левой рукой, словно стараясь сдержать крик.
«О, дорогой мой, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя! Я тоскую по твоим рукам, обнимающим меня, по твоим губам…» Тут Беатриса-Джоанна заметила, что уже писала об этом, и вычеркнула последнюю фразу. Когда она сделала это, ей стало ясно, что все, о чем она тоскует, это руки, губы и прочее…
Беатриса-Джоанна пожала плечами и продолжала писать.
«Не можешь ли ты как-нибудь связаться со мной? Я понимаю, что писать мне — слишком большой риск для тебя, потому что Тристрам сразу заметит письмо в почтовом ящике, но ведь ты наверняка сможешь найти какой-нибудь способ подать мне знак, что еще любишь меня. Ведь ты еще любишь меня, дорогой мой, ведь любишь?» Он мог бы послать ей какой— нибудь знак любви. В старые времена, во времена Шекспира и ламповых радиоприемников, влюбленные посылали своим возлюбленным цветы. Теперь, конечно, остались только те цветы, которые годились в пищу. Ну, он мог бы послать пакет супа из первоцвета… но это значило бы лишиться части и без того жалкого пайка. Ей хотелось, чтобы он совершил что— нибудь романтическое и дерзкое, сделал какой-нибудь эффектный еретический жест. Озаренная внезапной идеей, Беатриса-Джоанна написала: «Пожалуйста, когда ты в следующий раз будешь выступать по телевизору, если ты меня еще любишь, произнеси какое-нибудь особое слово, только для меня. Пусть это будет слово „любовь“ или „желание“. Тогда я буду знать, что ты продолжаешь любить меня, так же как и я люблю тебя. Новостей никаких нет, жизнь идет так, как и всегда шла: очень скучно и грустно».
