Голова у нее болела, во рту было сухо и горько, как с похмелья, хотя она вовсе не пила. В течение-всего дня ей очень хотелось выпить, и ее рука несколько раз тянулась к бутылке, но она смогла сдержать себя: ее голова должна была быть ясной, чтобы отвечать на бесконечные телефонные звонки и факсы, принимать решения.
Но кажется, все бесполезно: она уничтожена, раздавлена. Чтобы как-то удержаться на плаву, она должна за сутки раздобыть деньги, много денег, и единственный человек, который мог бы ей помочь, именно тот, к кому ей нелегко обратиться.
Такова действительность, и она вынуждена принять все так, как есть. Она должна подумать о своей дальнейшей жизни.
Гарриет посмотрела на себя в зеркало заднего вида и отметила, что события прошедшего дня сказались на ее внешности: лицо было бледным, губная помада стерлась, волосы растрепались. Не то чтобы она выглядела уставшей, просто черты лица исказились: взгляд был тяжелым, а рот плотно сжатым.
«Совсем как у матери», - подумала она с ужасом, выдавливая из себя вымученную улыбку.
Она еще раз осмотрела себя в зеркале: тушь расплылась, под глазами темные круги, белая блузка была несвежей и мятой.
Серьги нестерпимо жали уши, и она сорвала их, чувствуя, как в ушных раковинах бешено пульсирует кровь, Это было последней каплей, и она разрыдалась.
- О, ради Бога, Гарриет Форрест, - сказала она самой себе, смахивая слезы, - не смей рыдать только из-за того, что у тебя болят уши.
Она включила зажигание и выехала на дорогу, стараясь отогнать тяжелые мысли и сосредоточиться на том, что ждет ее впереди.
Ее сестра выходит замуж, и она должна отнестись к этому со всей ответственностью и, главное, приехать домой как можно быстрее. Слезами горю не поможешь.
Как ни странно, девушка вдруг почувствовала облегчение. Она даже смогла оценить красоту вечера с его чудесным закатом, когда солнце опускается за Чилтернские холмы, придавая им таинственность. Как хорошо будет повидаться со всеми, особенно с Руфусом и Манго, и наверняка Мерлин будет там, дай Бог ему здоровья. Она не видела его с тех пор, как он вернулся из Перу, хотя слышала по радио его голос, все такой же сильный и звонкий, как у двадцатилетнего, несмотря на то, что ему уже восемьдесят.
Она включила радио, и голос Паваротти заполнил кабину. Он пел арию из оперы «Мадам Баттерфляй», и это было так величественно и в то же время мучительно, что последние двадцать миль дороги она ехала, изнемогая от сердечной тоски и боли.
