— Ты Томас, да? Ведь так, кажется, зовут начальника англичан?
— Нет, я не Томас, — ответил Робби, — но выходит, вы тут о нас наслышаны.
— А то как же? За все время, с тех пор как тут однажды упал ангел, ваше появление — единственное примечательное событие в наших краях, — промолвил аббат с улыбкой, а потом обернулся и попросил подошедшего монаха принести вина, хлеба и сыра. — И, пожалуй, меда! Мы делаем очень хороший мед, — добавил он, обращаясь к Робби. — За ульями ухаживают прокаженные.
— Прокаженные?
— Они живут позади нашего дома, — невозмутимо пояснил аббат, — того самого дома, который ты, молодой человек, собирался разграбить. Я прав?
— Да, — признался Робби.
— А вместо этого ты здесь сидишь и преломляешь со мной хлеб.
Планшар помолчал, его проницательные глаза внимательно вглядывались в лицо юного шотландца.
— Ты что-то хотел сказать мне?
Робби нахмурился.
— Откуда ты знаешь? — озадаченно спросил он.
Планшар рассмеялся.
— Когда ко мне приходит солдат, вооруженный, в доспехах, но с висящим поверх кольчуги распятием, нетрудно понять, что этот человек размышляет о Боге. Ты, сын мой, носишь знак на груди, — он указал на распятие, — а мне хоть и минуло восемьдесят пять лет, но этот знак я все еще различаю.
— Восемьдесят пять! — ахнул в изумлении Робби.
Аббат промолчал. Он просто ждал, и Робби, помявшись, выложил все, что накипело у него на душе. Он рассказал, как они захватили Кастийон-д'Арбизон, как нашли в его застенках нищенствующую и как Томас спас ей жизнь.
— Это беспокоит меня, — сказал Робби, уставясь в траву, — и я думаю, что, пока она жива, нам не приходится ждать ничего хорошего. Ее осудила церковь!
— Да, это так, — промолвил Планшар и погрузился в молчание.
— Она еретичка! Ведьма!
— Я знаю о ней, — мягко сказал Планшар, — и слышал, что она жива.
— Она здесь! — воскликнул Робби, указав на юг, в сторону деревни. — Здесь, в вашей долине!
Планшар глянул на Робби, понял, что видит перед собой бесхитростную, простую, но смятенную душу, и мысленно вздохнул. Потом он налил немного вина и пододвинул к молодому человеку хлеб, сыр и мед.
— Поешь, — мягко сказал он.
— Это неправильно! — горячился Робби.
Аббат не прикоснулся к еде. Правда, он отпил глоток вина, а потом заговорил тихонько, глядя на струйку дыма, поднимавшуюся над разожженным в деревне сигнальным костром.
— Грех нищенствующей не твой грех, сын мой, — промолвил он, — и когда Томас освободил ее, это сделал не ты. Тебя так тревожат чужие грехи?
