В какой? Ну, это мы не обдумывали. Но мне казалось — в самый большой должно перенести.
И вот мы три года составляли график движения Черного поезда. И мы его, блин, составили! Оказывается, была формула, которой можно посчитать, когда он появится в следующий раз. И даже время вычисляется с точностью до часа.
В общем, мы с Васькой собрали свои рюкзачки. Ну, там, поесть на первый случай, попить. Немного денег. Совсем немного — мы бы в городе заработали, потому что уже не маленькие были. И однажды ночью, решившись, оставили записки родителям, а сами побежали на железку. Все было рассчитано. Час шагом до рельсов, час там ждать, а потом придет Черный поезд. И мы улетим на нем в город.
Что?
Дождались, ага. Стук колес, гудок такой страшный, сердце рвет, прожектор в глаза… Мы встали прямо между рельсами. А чтобы не так страшно было, просто отвернулись. А то ведь дрогнешь там, испугаешься, шарахнешься… И вот он летит, гудит, рельсы стонут, шпалы трясутся, мы стоим спиной. Васька первым встал. Я вторым, за ним. Рядом там все же тесно было. А надо было рядом, это я уже теперь понимаю — рядом надо было! А так вышло, что Ваську толкнуло, он — меня. И я сорвался, качнулся, шагнул в сторону. Вот и все, значит. Не вышло у меня ничего.
Ага, тогда как раз и ноги потерял.
Ну, так что, мужики, угостите инвалида, а? Я ж старался, рассказывал вам про наш Глухарь. Что? Про Ваську-то? А что про Ваську. Васька в городе. В самом большом. Вы его тут в Глухаре с тех пор видели хоть раз? Не видели. Вот то-то и оно.
— Так, говоришь, ты писатель?
Никто не выбивал в ночи двери, не светил в глаза ярким светом и не выкручивал руки. Все было обыденно и оттого еще более страшно. Бывает так, что все обычно, серо, буднично, но вдруг понимаешь что-то — и таким страхом окатит, таким ужасом…
Петр Николаевич Творогов был писателем. Уже давно был писателем. Он писал уже десять лет. Вот и полка специальная в комнате была им выделена под свои книги. Много книг. А чтобы книги писать, надо все подмечать, слышать, запоминать. Вот и то чувство ужаса от обыденности происходящего он когда-то запомнил. А теперь оно снова проснулось, и дрогнула, сводимая судорогой, шея, а глаза как будто сами, независимо от его желания, стремились сосредоточиться на какой-то мелочи в дальнем углу… Коленки не тряслись, нет. Они поджимались. Так, наверное, будет правильнее сказать. И руки. Не потели они и не тряслись. Просто вдруг стали совсем холодными, и даже кожа побледнела в синеву.
