Но вскоре в сети его попадается другая жертва, не проститутка, хотя герой думает, что та является именно ею. Она сотрудник спецслужбы, суперагент с оружием, о чём злодей, естественно, не догадывается. И всё повторяется, но уже с точностью до наоборот. Она — подстава, выследившая его. И теперь она, найдя его, неуловимого маньяка, на этот раз задаёт ему свои три вопроса. Под направленным на него стволом. Он должен ответить или умереть. Дикое напряжение мозгов, на что он, зная себя, никогда не мог и рассчитывать — и герой, трясясь от страха, угадывает правильные ответы. При этом даже не предполагает, что кто-либо может повторить его дьявольское ухищрение с перевёртышами. Но именно так и происходит. Для того чтобы не расстаться с жизнью, ему, как и прошлым его жертвам, нужно было всего лишь ошибиться, хотя бы один раз. Но он не ошибается, страшась умереть. И расстаётся с жизнью, не соблюдя правил им же придуманной страшной игры.
Она удовлетворена. Преступник обезврежен. И теперь смело можно приступать к неспешной расчленёнке. Этот покойник больше никогда не будет для неё конкурентом. Потому что она такая же, как он. Точно такой, но ещё более изощрённый интеллектуальный маньяк.
Всё! Сошлось! Без вопросов! Всё утончённо и доведено, прочую расчленёнку не предлагать! Срочно в номер! Гранд ур-ра Митеньке-сукину-Бургу, гению, параноику и злодею! От ста и выше! Это я про тираж. В тыс. экз., разумеется. Со всеми вытекающими из него телевизорами…
Теперь самое время перейти ко второму из двух моих дней на неделе, не запамятовали, о чём это я? Я и сам не забыл, помню отчётливо, что второй оставлялся обычно для духовки, для поддержания тления текущего амур-лямура с очередной жертвой моих человеческих пристрастий.
В этом случае семяизвержение, как единственная самоцель, не преследовалось. Как правило, объект был уже неоднократно отведан, неплохо изучен снаружи и изнутри, детально обследован на предмет проявления искренности и постановки встречной цели, и по этой причине вопрос о том, произойдёт на этот раз оргазм или дело до него так и не дойдёт, отпускался на самотёк. Гораздо более важным в этом случае для меня был сам момент встречи, ощущение возникающей домашности и слабой надежды, что пройдёт время, и объект ни с того ни с сего, сам того не ведая, сделается похожим на Инку, мою покойную жену, со всеми её милостями, слабостями и нежными прикосновениями. С её доброжелательным и пронзительным умом, с её точной реакцией на мир вокруг нас, с её неизменным чувством юмора и неколебимым неприятием идиотов всех мастей. О, как же мы, не сговариваясь, ненавидели одних и тех же негодяев! О, как, успевая лишний раз обняться от прилива чувств, заливисто ржали над «нашими» анекдотами! О, как, неровно дыша, глотали любимые куски из Шнитке и Равеля сразу после Лед Зеппелин и Эллочки Фитцджеральд… Как упивались «Леоном» и «Днём сурка», отсматривая вновь и вновь знакомые картинки и наизусть выученные звуки. О, как сладко засыпали мы, накрепко обнявшись, выпустив из сонных рук каталог Брейгеля или Модильяни. О, как, смастерив на лице похожие морды, синхронно презирали бездарность и, умильно расточая комплименты, превозносили его величество талант! Если, разумеется, под него подпадал некто подходящий, кроме меня. И как, чередуясь в дыхании и звуке, выталкивали мы в воздух строки из его «Бабочки» — интонируя и ритмуя избыточно чувственно и нарочито неровно, чтобы получалось ещё вкусней, чем у самого Б. Помните?.. «…Жива, мертва ли — но каждой Божьей твари как знак родства дарован голос для общенья, пенья: продления мгновенья, минуты, дня…» или «…не сокрушайся ж, если твой век, твой вес достойны немоты: звук — тоже бремя. Бесплотнее, чем время, беззвучней ты…» или же, наконец, «Так делает перо, скользя по глади расчерченной тетради, не зная про судьбу своей строки, где мудрость, ересь смешались, но доверясь толчкам руки, в чьих пальцах бьётся речь вполне немая, не пыль с цветка снимая, но тяжесть с плеч…».
