И я хорошо его понимаю. Ведь я знал обоих Иуд и даже был в храме Каиафы, когда Иуда-Предатель получал свою мзду. И мне так же горько, как Фаддею, смотреть сейчас на Иуду, разжиревшего с этих денег и обленившегося.
Однако самым горестным для меня стало знание, что я стоял рядом с ним в самую ту минуту, когда совершался сговор о предательстве Спасителя нашего, и никакой беды не ощущал. А ощущал я лишь уязвление завистью к размеру суммы, которая представлялась мне непомерно большой платой за услугу, им оказанную.
Такой была нечистота сердца моего в те последние дни моей прежней жизни — перед тем, как я пришел на Голгофу и сердце это опалила дочиста кровь Спасителя нашего.
Таким был Малх.
— Двести пятьдесят тысяч долларов, хотите, берите, не хотите, нет, — сказал Баум и откинулся на спинку кресла — так далеко, что бивший в окно за ним солнечный свет обратил стекла его очков в непроницаемые блистающие кружки. — Четверть миллиона.
Тео поморщился. Слово «миллион» повисло в воздухе отвлекающей внимание иллюзией. Настоящая же, лишенная магии семизначности сумма, состояла всего лишь из тысяч. И была отнюдь не той, какую позволяло ожидать проведенное им исследование величин авторских авансов.
— Книга с легкостью принесет такие деньги в первые же часы продажи, — возразил он. — Я был бы полным дураком, если бы согласился на ваше предложение.
— Напротив, — ответил ни в малой мере не обидевшийся Баум. — Если продажи резко пойдут вверх, вы одержите победу, и немалую. Отработаете аванс за один день, а потом будете до гробовой доски получать роялти.
— Ну да, мизерные, — сказал Тео, постаравшись, чтобы в голосе его прозвучала ирония, а не отчаяние. — Может быть, самые мизерные и пуще всего отсроченные роялти за всю историю авторских договоров. Похоже, мне придется повторно пройти курс алгебры, чтобы понять, когда эти денежные микрочастицы сложатся, наконец, в мой первый доллар. Да любой хотя бы наполовину приличный адвокат или агент, взглянув на меня, только головой покачает.
Баум повернулся вместе с креслом, склонился вперед и уставился в глаза Тео добродушным, но безжалостным взглядом.
— Так ведь они уже покачали головами, не так ли? — прошелестел он. — И наполовину приличные, и приличные — может быть, даже не очень приличные. Никто же не захотел представлять ваши интересы.
— Неправда, — ответил Тео.
По тому, как зазудели шрамы на его лице, он понял, что краснеет. Заживали они плохо; надо было все-таки наложить на них швы, а не лететь сломя голову домой, чтобы его унизила Мередит. Будь он проклят, если позволить еще хоть раз унизить себя.
