Как выяснилось для меня недавно, в Северной Италии, в местности Фриули тоже выходила, до моего приезда туда, местная газета, более похожая на листовку.
Итальянцы строго отличали казаков в форме от «русских» — так они называли массу интеллигентов и штатских, откатывавшихся в Италию к концу войны. Мы — «русские» — не грабили, не обижали, знали культуру народа, мы «бежали от Сталина». Казаки же — «прислужники тедесков» — охотились за партизанами. Мы сами тоже не отождествляли себя с такими казаками (хотя я, например, — казачка), возмущаясь их традиционным поведением в войнах.
Это все еще в большей степени, чем в оккупированном немцами родном Ставрополе, выглядело пребыванием на другой планете. А ведь многие еще живы и помнят это беспримерное в истории существование! И дети все это запомнили. Но едва ли, оказавшись на Родине, уцелевшие рассказывают своим детям о таком своем былом преображении. Разве только ночью, на ухо жене…[2]
После репатриации все взрослые, естественно, рисовали себя насильственно «угнанными в рабство», скрывали чины и караемые свои действия, но дети…
Когда мы оказались в советском проверочно-фильтрационном лагере (ПФЛ), мальчишки не хотели снимать игрушечную, с нашивками и лычками казачью форму, сделанную им отцами в Италии, отцами, проектировавшими создание «казачьего потешного войска». Дети не умели скрыть внушенные им антисоветские настроения и привычки. Иной раз в ПФЛ бежит ко мне сокрушенно какая-нибудь мамаша:
— Ох, Борисовна! Пропадэмо мы из-за наших дитэй! Пропа-дэм!
Оказывается, мальчишки, забравшись в котлован недостроенной в зоне землянки, затеяли игру: Власов вешает Сталина, ругая чем свет за сепаратизм генерала Краснова (он в эти дни уже был судим в СССР и затем повешен), цукает генерала, заставляет стоять по стойке «смирно» и просить у «казачества» прощения. Мальчишка, назначенный в игре Сталиным, так сопротивлялся этой роли, что его повесили всерьез. «Чуть дышит, весь синий! — причитает баба. — Отца-то убили! Хоть ты оттрепи его за ухи!».
Моя детсадовская комната рядом с комнатой СМЕРШа[3] — для ночных допросов каждого из нас. Каждый звук от нас там слышен. И перед сном, когда как раз приходят следователи, с детских нар раздается: «О-Отче наш!» Детский хор присоединяется к тринадцатилетней Тоське Лихомировой, которая к молитве проявляет особое рвение. Подавить репрессивно такие порывы ребенка я не смею. Но ведь они снова «советские дети»! А воспитательница!.. Тихонько разъясняю: «Молитва в душе, а не вслух, гораздо сильнее». Тоська понимающе кивает на перегородку и умолкает. После этого то один, то другой детенок вечером притянет меня за халат и на ухо: «Тетя Женя, я уже помолился в душе!»
