Первую сотню лет она страдала вот от какого наказания: ей были даны проблески великой красоты — замечательные картины, изумительные ландшафты, изысканно красивые мужчины и женщины. Затем она была ослеплена и принуждена существовать со всеми этими вещами, которые, она знала по свидетельству её других органов чувств, всё ещё были здесь, выше её понимания. Корабль, как всегда, произвел искусное усовершенствование над этим основным планом. Хотя она могла трогать текстурированную поверхность картин, но когда-нибудь она слышала нож, который рвал всю эту красоту. Или она обнаруживала, что живёт на свежем, чистом воздухе какого-то альпийского вида — но когда-нибудь она слышала лавину, несущуюся на неё. Или когда-нибудь милые голоса её людей замирали и сгущалась смрад смерти, и она шла на ощупь вдоль стены и наступала в слякоть гниющей плоти. Этот цикл снова и снова.
Её первое наказание было дефектной концепцией. Она всего лишь поверила, что красота имела значение для неё; по правде, красота её особенно не волновала. Через некоторое время она стала относиться к этому философски. Этого нельзя было допускать, так что режим изменился…
За шесть сотен лет ей не удалось взволновать критиков и публику. Её «жизнь» в эмпирических имитаторах не отличалась от её предыдущей реальности. Она заражена маниакальным желанием рисовать; она должна рисовать. Её гонит сильнейшая вера в её несуществующий талант. Время от времени, когда её ожидания поднимаются до непереносимой точки, ей предоставляется выставка в престижной галерее, так, чтобы подтолкнуть эти ожидания ещё выше. В день открытия выставки её психическое состояние неописуемо.
Конечно, она страдает от ужасного унижения. Критики, которые пришли на открытие, соревнуются друг с другом в отвержении её работы. Корабль привлекает десять тысяч лет человеческого остроумия в описании этих комментариев и каждый застревает как рыболовный крючок в душе Фэррис Ниелло. После всех этих столетий корабль хорошо знает её душу.
Но пришло время снова изменить режим. У Фэррис Ниелло больше нет надежды; а где нет надежды, не может быть и разочарования. Она стала бесчувственной машиной; она бессмысленно вымучивает из себя акры глупой мазни. Наша хватка на ней разжалась. Она не знает радости, но она не знает и страданий. Это не может быть позволено.
Недели корабль давит на меня, чтобы я изобрел для неё новую пытку. Корабль показывает мне её преступление, педантичным голосом произносит мне речь и причиняет мне боль. Боль — непреодолима и это для меня ещё один приводящий в замешательство аспект моей миссии. Корабль называет боль «стимулом», но мне кажется, когда-то это слово имело другое значение. Боль — как живое существо внутри этого мертвого тела, существо, все когти и шипы которого вонзаются в мой позвоночник, мои глаза, мой мозг, мои кишки. Сейчас у меня нет ни одного из этих органов, но боль всё равно находит их.
