10–40
А так, вообще, – каждое утро у меня тут начинается с проклятий в душе. "Будьте вы все прокляты!" – повторяю я себе не один раз, одеваясь, идя в туалет, доставая из сушилки ботинки после проклятого ежедневного подъёма в 5–45. (Для меня, с моим "совиным" образом жизни до ареста, это немыслимо рано). Проклинаю их всех – и тех немногих, что чуть поприличнее, и основную массу отпетых воров и грабителей. Просто за то, что оказался среди них, что они – часть того ужаса, того тягостного ежедневного кошмара, в котором я обречён тут пребывать ещё более трёх лет. (1174 дня на сегодня, и с вспоминания очередной этой цифры начинается для меня каждый день, – ещё до подъёма, до включения света).
12–42
Тоска, тоска, тоска... Это – основное чувство, главный лейтмотив моего здесь существования, – что раньше в тюрьме, что теперь на зоне. Вот прошла проверка, – заходишь обратно в барак, снимаешь ботинки, раздеваешься, садишься на свою шконку... Можно читать, можно писать, можно размышлять, можно – слава богу, теперь–то уж можно – лежать. Даже заснуть можно, если получится. Так вот проходит примерно два часа до обеда. Возвращаешься с обеда – всё то же самое, ждёшь ужина. Три с половиной часа (в воскресенье ужин на час раньше). Приходишь с ужина – ждёшь часа полтора или чуть больше, когда у меня сложилось (19–30 – 20–30 примерно, плюс–минус 15 минут) время для собственного ужина, из домашних припасов. С таким расчётом, чтобы хватило до отбоя, а то часто дома я по ночам засиживался – и уже после ужина, ночью, опять хотелось есть. Потом – вечерняя проверка, примерно от 21–30 до 21–50. Заходишь в барак, раздеваешься, садишься на свою шконку. В 22–00 (иногда минут на 10–15 позже) гасят свет. Отбой. Всё, слава богу, – день кончен! Ещё один день твоей неволи прошёл, ещё на один меньше их осталось. Только это и радует хоть чуть–чуть, хоть немножко, в этой тоскливой однообразной беспросветности.
19–10
Как будто в дерьме выкупался, в канализационные стоки нырнул с головой, на самое их дно, и сижу там, на дне, без права всплытия и глотка воздуха, – вот самое главное, генеральное ощущение от этих уже почти что двух лет. Момент, когда на этапе, в Нижнем на вокзале, только что выгрузясь из "столыпина", ты сидишь на корточках, глядя прямо перед собой на камуфляжные штаны конвоира и на опущенное к твоей голове дуло его автомата, – это, поверьте, ещё не самое мерзкое и унизительное, что довелось пережить. Хотя сломанная нога болит, не давая присесть на неё полностью, и удерживать равновесие крайне трудно... А ещё хуже, гаже, омерзительнее этого было – и не раз! – когда ты просто лежишь на шконке, и слушаешь разговор людей, сидящих на твоей же шконке и мирно пьющих чифир. Разговор, не имеющий к тебе ровно никакого отношения, – об их жизни и "подвигах" на воле, за которые они сидят и которые остались ментам неизвестны. Тяжесть эта не физическая, а чисто моральная – но такая, что лучше уж автомат, или вообще немедленная смерть. А то всю душу так и выворачивает наизнанку, почти что и физически блевать тянет от их "откровений" и от них самих...
