Все дни плавания она ходила в полутрауре, но в честь прибытия надела темную тунику из сурового полотна, подпоясалась шнуром францисканцев и обула сандалии из сыромятной кожи, которые не выглядели обувью паломника лишь потому, что были новыми. Это был зарок: она пообещала Господу носить монашеское одеяние до самой смерти, если он ниспошлет ей благодать совершить путешествие в Рим, дабы увидеть Его Святейшество Папу, и теперь благодарила Бога за то, что он ниспослал. По окончании мессы она поставила свечу Святому Духу в благодарность за мужество, которое он внушил ей, дабы пережить карибские непогоды, и вознесла молитвы за каждого из девятерых своих детей и четырнадцати внуков, которые в этот момент спали и видели ее во сне у себя дома, в продутой ветрами Риоаче.
Когда после завтрака она вышла на палубу, жизнь на пароходе изменилась. Багаж грудился в танцевальном зале вперемежку с разнообразными туристскими сувенирами, которые итальянцы из Буэнос-Айреса накупили на антильских базарах, торгующих магией, а на стойке в баре, в клетке из железного кружева, восседала макака из Пернамбуку. Было ослепительное утро начала августа, типичное послевоенное летнее воскресенье, когда каждый белый день занимался как откровение. Огромный пароход, сопя, точно больной, медленно двигался по прозрачной стоялой воде. Мрачная крепость герцогов Анжуйских лишь показалась на горизонте, а пассажирам, высыпавшим к борту, уже мнилось, что они узнают родные места, и они указывали на них, тыча пальцем наугад и восторженно оглашая пароход средиземноморскими говорами. Сеньора Пруденсиа Линеро успела обзавестись на пароходе множеством добрых друзей, нянча детей, пока их родители танцевали, и даже пришила пуговицу к кителю первого помощника капитана, однако на этот раз они показались ей отчужденными и далекими. Дух общения и человеческое тепло, которые дали ей силы пережить в тропической спячке первые приступы тоски, словно испарились. Все любови навеки, зародившиеся в открытом море, заканчивались, едва завиделся берег. Сеньора Пруденсиа Линеро, не знавшая переменчивого нрава итальянцев, решила, что зло гнездится не в чужих сердцах, а в ее собственном, потому что она — единственная инакая в этой толпе возвращающихся на родину людей. Должно быть, так всегда случается в путешествиях, подумала она, наблюдая с борта за приметами многообразных миров, простиравшихся в водных глубинах, и впервые в жизни ее кольнула мысль, что она чужестранка. И вдруг удивительно красивая девушка, стоявшая рядом, напугала ее, закричав от ужаса.
