– Дык… Трезвым-то туда не доедешь!
И точно, земля у нас проваливалась под колесами, раза три мы чуть не опрокинулись в карьер, бревна ломались и трещали, и, когда к вечеру мы прибыли на место, всем уже было не до красот и вообще ни до чего.
Не помню, как я влюбилась в Алешу. Быстро.
Он оказался отличным гребцом, и мы всё время отрывались от Новгородцевых, а после дожидались их где-нибудь под скалой. Мне грести не пришлось вообще.
А потом мы ходили в деревню за рыбой, и я почувствовала внутри эту тяжесть возникшего чувства: оно разрасталось, распирало, мешало дышать. После, где-то спустя год, прочитала у Цветаевой: «Точно гору несла в подоле – всего тела боль. Я любовь узнаю по боли всего тела вдоль. Точно нору во мне прорыли…» Всё хорошо, и на сотни километров никого нет вокруг, мы молоды и счастливы, но тяжесть такая, что мне трудно даже говорить и следить за нитью разговора. Не помню, о чем спорили и над чем всё время смеялись, не помню ни одной шутки и ни одной паузы, а вот тяжесть эту – будто было вчера.
Маркса от Маркеса и Гоголя от Гегеля он, разумеется, отличал. И даже более чем. Он был один из самых начитанных из тех, с кем мне довелось встречаться. Он прекрасно ориентировался не только в литературе, но и в театре, кино, архитектуре, истории. После сплава я с изумлением обнаружила у него дома и Маркеса, и Сартра, и Ричарда Баха, и даже всего Кастанеду. Алеша был невероятно приветлив и открыт, он непрерывно радовался какой-нибудь причудливой коряге на берегу и восхищался чистотой реки. В сущности, недостаток у него был один-единственный: выглядел мой новый знакомый неприлично молодо, гораздо моложе своих тридцати пяти. А я-то всегда мысленно видела себя рядом с мужчиной постарше, короче, подсознательно искала себе «папочку», мне не хватало рано ушедшего отца. Да и внешне это был совершенно не мой тип: утонченный и слишком красивый для мужчины, ни одной жесткой и сколько-нибудь грубой линии. Сама не знаю почему, я прозвала его «лейтенантом сорок пятого года». Словом, картинка явно не совпадала. Но сомневалась и торговалась я с собой недолго. «В конце концов, – сказала я себе, – может быть у тебя хоть раз в жизни легкий, ни к чему не обязывающий роман? Хотя бы один раз? Чтобы встречаться просто так, без этих железобетонных планов на будущее, которые только всё портят, мешая радоваться текущему моменту. Если любовь – это болезнь, то ведь можно перенести ее в виде насморка, необязательно доводить до крупозной пневмонии!» Что касается декораций и условий, которые предлагались для романа, то они были идеальными: никакой посторонней публики – коллег, родственников и знакомых, никаких тебе глупых дел, никакой работы. Теперь мне кажется, что тогда я напрочь всё забыла – и недоделанный ремонт, и Олега с его Америкой, и даже родную дочь. Наташа и Володя были единственными людьми, с кем мы общались. А они или не замечали того, что с нами происходит, или тактично делали вид, что не замечают. Зная, что бесконечно так длиться не может – маятник непременно качнется в другую сторону, – я относилась к этому как к подарку, радуясь каждой минутке и каждому новому повороту реки. Кроме того, нам всем четверым было рядом так хорошо и легко, что мы просто расслабились и балбесничали. Володя оказался мастером лимериков. Это такие забавные пятистишия с заданной первой строчкой и парадоксально-забавной последней. Он был напичкан ими до отказа – своими и чужими. Дома он зависал на сайте, где их дружно сочиняют, так что недостатка в этого рода поэзии мы не испытывали. Многим сначала трудно поймать кайф от лимерика, но его прелесть именно во вздорности и внезапности хода мысли. Некоторые засели в голове и торчат там до сих пор.
