– Почему ты заговорила о Дягилеве?
– Потому что вся твоя жизнь – многолетний штамп, который ты воспроизводишь и воспроизводишь, прости, как курица! Потому что Дягилев – лучшее, что дал миру двадцатый век. У него, кстати, не было детей, – проговорила она после паузы.
Обе женщины устало замолчали.
– А ты сама… Неужели у тебя не было этой проблемы?
– Проблемы штампа или проблемы ребенка?
– Обеих.
– Конечно, были. Но согласись, что я хорошо выкрутилась, когда в пятьдесят поменяла жизнь, страну – всё. Вы только начинали выезжать, когда я приехала сюда, в эти пампасы. Я бросила враз мужа и любовника, чтобы освоить новое пространство. Конечно, это не решило всех моих проблем, но года четыре я кайфовала. Пока не осознала, что смена декораций, пусть и радикальная, увы, не панацея. Но свои результаты она дала.
– Ты ехала «от» или «в»?
– Трудно сказать однозначно. Родители очень переживали, что лишили нас родины, в основном родины в Логосе, где «белых яблонь дым», «у лукоморья дуб зеленый», князь Мышкин и «темные аллеи». Всю жизнь я жила с ощущением, что эта Россия где-то есть, но нам туда нельзя. Понимая, что это мираж, я сделала всё, чтобы приехать сюда и не жалеть потом всю жизнь, что не сделала этого… Была, правда, еще одна причина. В тех кругах, где я вращалась, ощущался какой-то «кризис жанра», какая-то избыточность: друзья один за другим погибали от наркотиков и пустоты, было очевидно, что нужно искать выход.
– И ты нашла то, что искала?
Озембловская помедлила с ответом.
– Россия в Логосе, разумеется, существует, и существует только здесь, но утеряно очень многое, без чего нельзя, невозможно. Когда я приехала, здесь было неизвестно даже имя Дягилева…
– Оно лежит за пределами Логоса.
– К счастью, и поэтому стало достоянием мировой культуры. Сергей Павлович, например, совсем не интересовался драмой, полагая, что балет есть высшее проявление театра. То есть я хочу сказать, мы в эмиграции в чем-то были более русскими, чем те, кто жил здесь… Но я отвлеклась, ты спрашивала про ребенка. Ребенка быть не могло: в молодости был неудачный аборт, болела, почти не лечилась – вот и всё. Наверное, я не очень-то самка.
Маргарита улыбнулась:
– С тобой легко, ты называешь вещи своими именами.
– Да, я стараюсь.
– Странно, что твои мужья не писатели, не художники, не музыканты.
– Первый как раз был танцовщик, но мы продержались недолго – два года. Кстати, после развода он быстро очутился в Америке, попал в труппу Баланчина и долго был солистом. А мне танцевать надоело довольно скоро. Думаю, тело мало было для этого приспособлено – уставало, болело, ленилось. Как раз нарисовался фабрикант, которому, как и тебе, оказались нужны семейные обеды, пятеро детей и жизнь по расписанию. От меня он, естественно, пришел в ужас, и я сбежала к английскому дипломату, сотруднику посольства в Париже. Из озорства – через окно и среди ночи. Пол почти во всем разделял мои взгляды на жизнь, но очень скоро я поняла, что нужна ему не как «я», а как представительская особа, со мной было удобно. Как и мне с ним. Из всех прочих этот брак казался наиболее логичным, но Пола через пять лет отозвали, а ехать в Англию я не хотела.
