- Это сердце Старого Города, - объясняет Арон. - Кварталы, где все осталось почти таким же, как было.
- Кто здесь живет? - интересуюсь я.
- Вымирающая нация, одно маленькое туземное племя.
- Какое?
- Разве ты сам не знаешь, какое? Евреи.
- А мы кто, по-твоему?
- Говно, - коротко отвечает Арон, сворачивая за угол.
Перед нами еще одна желтая глинобитка, чуть повыше других. За стеной глухо звучит тяжелый и нестройный, рокочущий, как прибой, хор мужских голосов. Эти странные, кхекхекающие древние звуки, которые там, на широких авеню нормальной жизни, порхают, как оживленные птичьи мумии, здесь гудят жаркой кровью, как будто ты, здоровый и сильный свой собственный предок, с волосатой грудью обезьяны и мощными руками, давишь в громадной дубовой кадке черный виноград под таким же черным, как твоя спутавшаяся борода, ночным небом своей извечной родины, и капли пота стекают по этой бороде, сверкая, словно быстрые звезды, а после тяжелой работы тебя ждет твоя смуглая длинноволосая женщина, и ты будешь пить ее допьяна, и благодарить Создателя за то, что Он дал тебе и землю твою, и вино твое, и целый удивительный мир, и будешь засыпать в благоговении...
- Что там? - спрашиваю я.
- Синагога, - отвечает Арон. - Их синагога.
- А почему они поют? Сегодня ведь не суббота.
Арон снимает очки и утирает лицо рукавом.
- Сегодня праздник.
- Какой?
- Йом-Кипур.
- И что положено делать в этот праздник?
Внезапно он толкает меня в спину, и мы оба прыгаем в переулок. Краем глаза я успеваю заметить, что из синагоги выходит совершенно седой, горбатый старик в черном.
- Они не должны нас видеть, - шепчет Арон мне в самое ухо. - Здесь сильно не любят чужих.
- Надеюсь, эти стрелять не будут, - неопределенно замечаю я.
- Идем, - требует Арон.
Мы опять кружим и, наконец, пространство расступается, мы выходим на круглый пятачок, стиснутый со всех сторон домами, как зажатая в кулаке монета. В центре стоит дерево - громадное, с тяжелыми узлами перекрученных ветвей, растрескавшееся, но все еще зеленое. Оно выглядит, как памятник самому себе, как будто вырезанное из цельной каменной глыбы, из скалы, и эти листочки кажутся приклеенными. Никогда еще я не видел такого жуткого, странного, отталкивающего дерева, вечноживого динозавра, монстра, тысячелетнего страдальца, покрытого незаживающими ранами и струпьями, как забытый своим мучителем, вросший в землю Иов. Мы садимся под этим деревом, хотя оно не дает тени, достаем последнюю, уже наполовину пустую бутылку минеральной воды и добиваем ее в несколько мелких глотков.
