Я мог бы прочитать десятки рассказов Шукшина, в которых непрерывно прослеживается та же самая экзистенциальная тема.
Ну, все помнят и «Калину красную», в которой всё было проникнуто тем же самым. Уже перед тем, как столкнуться с криминальным злом и погибнуть, Шукшин сидит вместе с братом жены у озерца, и они рассуждают там об этом.
— А зачем мы пришли в мир?
— Ну, нас же никто не спрашивал…
И Егор — герой «Калины красной» — был так же ужален этим экзистенциальным жалом в сердце, как и Матвей — герой данного рассказа. Его «я вам устрою бордельеро, разбег в ширину…», «праздника жаждет душа» — это как теория праздника Бахтина. Шукшин был совсем не прост… Шукшин был поразительным образом пропитан и русской почвенной культурой, и западной. И он жадно тянулся туда… И он удивительным образом умел это в себе синтезировать.
Вот это всё не оставляет шансов Егору ни на что.
— Никем не могу быть в этом мире. Только вором, — говорит он.
Вот его прыжок в криминальное — есть прыжок одновременно в этот омут, в ту чёрную ночь, от которой так отодвинулся Матвей в тот момент, когда он испытал этот опыт контакта с Великой тьмой.
Шукшин внимательнейшим образом, просто как учёный, как микробиолог наблюдал, как бациллы этого социального заболевания проникают в каждую клеточку советского культурного тела.
Но ведь не он один это наблюдал. Это так интересно прослеживать в советской культуре — так горестно и так интересно…
Экзистенциальная скука — фильмы: «Июльский дождь», «Мне двадцать лет», бондаревская «Тишина».
О чём бондаревская «Тишина», особенно вторая часть её? Скрипящий дом, в котором они абсолютно одиноки, это проникновение чего-то сквозь стены дома…
Чего так боится гибнущий в «Береге» лейтенант Княжко?
Это опять попытка что-то противопоставить уже проникающему в душу экзистенциальному заболеванию.
«Надышался я этой самой смерти, — говорит молодому интеллигентному лейтенанту Меженин — такой поживший, бывалый сержант, который противопоставлен этому лейтенанту, как циник романтику, — нахлебался я её по самые-самые».
И опять-таки — чего нахлебался? Вот этой же смертной воды.
Любая культура, лишённая метафизики, абсолютно уязвима по отношению к экзистенциальному заболеванию. Только метафизика является стеною, иммунным барьером на пути отношений человека и человеческих смыслов — и смерти, которая обессмысливает жизнь.
Как только эти стены рушатся, возникает «В ожидании Годо» Беккета, возникает мир абсурда. Человек так или иначе где-то должен найти компенсацию этому абсурду.
