Туфли слетели с ног. Бальзак спрыгнул на пол. Путаясь, сунул наконец снова ноги в туфли и заходил по комнате. Он мог бы сказать несколько красивых слов о ничтожности денег по сравнению с любовью, но не нашел в себе достаточно мужества для этого.
— Я напишу царю, — промолвил он, останавливаясь у стола и устремляя взгляд за окно, туда, где в березовой рощице ветер забавлялся шершавой золотой листвой.
— Я тоже так думаю, — согласилась Эвелина, но ее слова не долетели до него.
Бальзак вспомнил 1843 год. Зимний Петербург. Письмо Николаю, исполненное глубочайшего уважения, с явным намеком, что доброжелательность будет возмещена сторицею. В изысканном и добротном стиле, фразами, сверкавшими, точно яркие звезды на бархатном небосклоне, вкладывая в слова всю свою почтительность и смирение, он тогда написал: «Господин де Бальзак — писатель и господин де Бальзак — дворянин покорно просит его величество не отказать в личной аудиенции».
В доме Титова на Большой Миллионной всю ночь горели свечи. Кутаясь в теплую шубу — подарок графини Эвелины, — Бальзак в тревоге ждал ответа.
А потом в холодной хмурой комнате лихорадочно дрожали руки, раскрывая толстый пакет; на большом, украшенном золотыми вензелями листе бумаги — несколько безжалостных слов. Он запомнил эти слова. Он не мог их позабыть. «Господин де Бальзак — дворянин и господин де Бальзак — писатель могут взять почтовую карету, когда им будет угодно».
И случайно, а быть может, умышленно, первым после фамилии было поставлено «дворянин», как будто царь хотел подчеркнуть свое сомнение в этом, подчеркнуть солидарность своего взгляда на происхождение Бальзака со взглядом парижского высшего общества. Его, который пером своим создавал и уничтожал миры, возвеличивал и низвергал в пропасть королевства и королей, русский император бесцеремонно оттолкнул, недвусмысленно показав на дверь. Тогда Бальзак дал себе слово отомстить, и, пожалуй, он мог бы сдержать его — написать книгу еще более резкую, чем Кюстин, написавший «Россию 1839 года». Он мог бы написать «Россию 1843 года», но тогда надо было поставить крест на Верховне, на Еве, на всем, что могло еще дать ему радость и утешение.
Словно угадав мысли Бальзака, Эвелина тронула его за руку.
— Надо забыть обо всем, Оноре, когда речь идет о нашем будущем.
— Ты говоришь правду, Ева!
Он очнулся. Тряхнул головой. Каштановые волосы разлетелись во все стороны, лицо просветлело, только глаза были задумчивы, суровы.
