Лоуренс настойчиво добивался разрешения видеть Салли. Она ему написала: «Вы не можете появиться в нашем доме: ни Мария, ни даже я не можем это перенести. И хотя она вас не любит, неужели вы думаете, что она не испытает неприятного чувства, видя, что вы оказываете другой внимание, которое вы отдавали раньше ей? Да разве вы согласитесь на такое положение? Я тоже не могу согласиться».
Но как ни старалась она щадить самолюбие своей сестры, ей страстно хотелось видеть Лоуренса: с разрешения своей матери она устроила тайное свидание. Накануне она купила кольцо, которое носила целый день, целовала его и передала Лоуренсу с просьбой не снимать, пока он будет ее любить.
Снова они начали совершать длинные прогулки по утрам и в сумерки. Она навещала его в ателье и пела ему мелодии, которые сочинила за время их недавней разлуки. «Уверяю вас, — говорила она ему, когда он хвалил ее за возрастающие успехи в пении, — что я не могла бы так петь и сочинять, если бы я вас не знала. Вы жили в моем сердце, в моем разуме, в каждой моей мысли, и, однако же, вы меня не любили… Но все это забыто».
Между тем в своей всегда запертой комнате, как бы отравляемой ее дыханием, Мария постепенно угасала. Наступала весна. Стоя у окна, девушка завидовала маленьким нищенкам, бегавшим по залитой солнцем улице. «Мне кажется, — говорила она, — что все, кроме меня, возрождается в этом сиянии. Ах, если бы я могла выйти хоть на один час на свежий воздух, я чувствую, что стала бы снова прежней! Право, у меня нет других желаний».
Эта грустная покорность у существа, которое всего лишь несколько месяцев тому назад так жаждало удовольствий, очень пугала миссис Сиддонс; она не отдавала себе точного отчета в своих страшных подозрениях, но охваченная беспокойством, встревоженная она не могла разделить свои заботы ни с Сиддонсом, который ни о чем не имел понятия, ни с Салли, чье счастье она не хотела смущать; страстно отдаваясь разучиванию своих ролей, она только в этом одном обретала душевный покой.
Тогда ставили пьесу, переведенную с немецкого, — «Чужестранец» Коцебу. Это была история неверной жены, прощенной своим мужем. Смелость и новизна темы вызывала много толков. Если будут аплодировать такой снисходительности, то что же станется с седьмой заповедью, страхующей домашний покой всех христианских наций? Но миссис Сиддонс играла с такой трогательной стыдливостью, что невозможно было ее порицать. Она любила эту роль, потому что могла в ней много плакать. Она находила большое облегчение в этих театральных слезах.
