В его представлениях о наслаждении я всегда обнаруживал некоторые элементы, которые меня удивляли, потому что были мне чужды. Ему было необходимо, во-первых, чувствовать свою любовницу выше себя в каком-нибудь отношении, жертвующей чем-нибудь, общественным положением, богатством, чтобы следовать за ним; во-вторых, он хотел, чтобы она была целомудренна и вносила в наслаждение сдержанность, которую ему, Лекадьё, приходилось бы побеждать. Я думаю, что он был, в сущности, более честолюбив, чем сладострастен. Тереза Треливан соответствовала почти в точности тому типу женщин, который он так часто мне описывал. Он гордился ее домом, элегантной комнатой, в которой она его принимала украдкой, ее платьями, даже ее прислугой. Он испытал чувство радости, крепко привязавшее его к ней, когда она ему призналась, что долго робела перед ним.
— Правда, — сказал он мне, — ведь это удивительно? Ты думаешь, что тебя игнорируют, относятся к тебе, во всяком случае, с небрежностью, находишь тысячи причин, очень убедительных, чтобы объяснить презрение женщины. И вдруг, перенесясь по ту сторону кулис, узнаешь, что она тоже испытывала опасения. Ты помнишь? Я тебе говорил: «Она не пришла в течение трех уроков: вероятно, я ей надоел». В этот момент она думала (она мне это сказала): «Мое присутствие должно его раздражать, я пропущу три урока». В этом полном проникновении в чужую душу, казалось, раньше неприязненную, и заключается для меня, мой дорогой, величайшее наслаждение любви. Это как бы полное успокоение, очаровательный отдых для самолюбия. Мне кажется, Рено, что я буду ее любить.
Я же, оставаясь хладнокровным, конечно, не забыл наш разговор с папашей Лефором.
— Но умна ли она? — спросил я.
— Умна? — сказал он, оживляясь. — Это слишком растяжимое понятие. Ты можешь видеть в школе математиков (Лефевр, например), которых специалисты считают гениальными, а мы с тобой называем идиотами. Если я пытаюсь объяснить Терезе философию Спинозы (я пробовал это), то совершенно очевидно, что ей это неинтересно, хотя она и старается проявить много внимания и терпения, но в других областях, она берет надо мной верх и удивляет меня. Она знает об истинной жизни французского общества конца XIX века больше, чем ты, или я, или Ренан. Я могу слушать ее часами без скуки, когда она говорит о политике, об обществе, о свете, о влиянии женщин.
Беседами на эти темы в течение последующих месяцев госпожа Треливан с бесконечной снисходительностью удовлетворяла любопытство моего друга. Достаточно было Лекадьё сказать: «Я хотел бы видеть Жюля Ферри… Констан, должно быть, любопытный старичок… Вы знаете Мориса Барреса?» — и она сейчас же обещала устроить встречу. Она начинала ценить все те бесконечные дружеские связи Треливана, казавшиеся ей до сих пор такими скучными и обременительными. Она находила большое удовольствие, предоставляя своему молодому любовнику возможность пользоваться влиянием мужа.
