— Понимаешь, Дима, неприятное дело у нас, — заговорил Губанов, не ожидая расспросов. — План мы не выполняем, в прорыве рудник. Золота в руде будто меньше стало. Заседаем, обсуждаем, гипотезы придумываем. Комиссия к нам приехала из Северска, у нее свои предположения. А я слушаю всех по очереди и думаю: не по твоей ли это части?
И Губанов подробно рассказал другу о работе рудника, о своих наблюдениях и сомнениях.
— Выводы делать рано, — выслушав Губанова, сказал Ильичев. — Но предположения у тебя реальны.
— Значит, ты нам поможешь?
— Помогу.
— Я и не сомневался, — обрадовался Губанов.
Он вышел в коридор, где висело его пальто, и вернулся с бутылкой шампанского.
— Вот! Другого ведь ты не пьешь, знаю.
Осторожно, без шума открыв бутылку, Губанов налил искристую жидкость в бокалы:
— За нашу дружбу!
Губанов и Ильичев сдружились недавно, как-то сразу и навсегда.
Сближала их любовь к музыке и бесконечное уважение к книге. И познакомились они даже на читательской конференции.
— Скажи, Дима, — заговорил Губанов, пододвигая поближе свой стул и ставя поудобнее ногу, — почему ты стал милиционером? Музыку понимаешь, образование у тебя хорошее, книг осиливаешь столько; читал бы лекции, дальше учился, а ты в милицию...
— У каждого свое, — попробовал отшутиться Ильичев. — Без всего этого, — он обвел рукой комнату, — из меня настоящего работника милиции и не вышло бы!
— Нет, ты все-таки скажи, — настаивал Губанов. — Ты мне теперь друг, через тебя я стал всю милицию уважать, но все равно объясни, как тебя занесло в милицию?
— Ладно, расскажу. Только интересно ли?
— Интересно. Говори.
Дмитрий задумался.
— В армии я был, служил уже последний год. Как-то, помню, увольнительную получил, билет взял в филармонию на хоры, самый дешевый. Слушал Шестую симфонию Чайковского. Музыка небесная. И настроение после нее такое, что хоть пой на улице от восторга. А тут... она.
— Девушка?
— Девушка, конечно! Тоже с галерки, и глаза у нее, вижу, горят, как, наверно, и у меня.
— Красивая?
— Нет, не так красивая, как хорошая! Ясная вся, простая... Провожал я ее часа два, не смейся: жила она далеко.
Запомнил дом. Квартиру она сама сказала. Обещал зайти. Когда распрощались, слышу, по радио так вежливо говорят: «Спокойной ночи, товарищи! Спокойной ночи!»
А мне через весь город топать, и срок увольнительной уже истек. Транспорт в ночную пору почти не ходил, так я вышел на середину улицы и — форсированным маршем: сто метров шагом, сто — бегом.
