Парочка за бревном посмотрела на меня разок из любопытства и больше не обращала никакого внимания. Выпив тамариндовый напиток, я пошел обратно к Сибелле; она уже вернулась, а весь дом изумительно благоухал.
Я стал сворачивать в трубку свежие кукурузные лепешки, макать их в раковину, наполненную солью, и откусывать. Сибелла осуждающе смотрела на меня. Лепешки из кукурузы здесь не в почете, и мало кто из прибрежных жителей их любит, а если тайком и едят, то все равно на кукурузную лепешку смотрят презрительно — их считают здесь плохой пищей.
― Я люблю хороший, белый хлеб, — сказала Сибелла. — Или пшеничную лепешку.
Ужин был готов, и я набросился на него так, что хозяйка вытаращила глаза: это была моя первая еда за долгий день. Черепаха и рыба оказались настолько хороши, что трудно было предпочесть одно другому, и только под конец черепаха получила преимущество, и я ее съел раньше, чем мой голод пошел на убыль.
Я сидел и с грустью размышлял об остатках, которые не был в состоянии съесть. Вдруг тишину прорезал отчаянный вопль свиньи, находившейся под полом. Она лежала прямо под моими ногами, а голос у нее был могучий, видимо, ей угрожало что‑то серьезное. Когда душераздирающий вопль сменился рядом мелких взвизгиваний, Сибелла выбежала и стала смотреть под дом. Было слишком темно, чтобы разглядеть что‑либо, и она поспешно вернулась, схватила из ящика связку пальмовых листьев, зажгла их в печке и снова метнулась на двор. Я пошел вслед и увидел, что она, стоя на четвереньках, всматривается в мрак, царящий под домом. Задыхаясь от волнения, она проговорила:
― Господи Боже мой! Дайте, пожалуйста, еще связку листьев.
― Кто там? — спросил я.
― Черепаха… Огромная бисса… Она загнала старую свинью в угол…
Я взял на кухне еще факел и полез под дом. Происходило именно то, о чем говорила Сибелла. Огромная бисса, самая большая из всех, которых я встречал, лежала, простодушно размышляя и моргая глазами. И ведь надо же, чтобы такое происшествие случилось как раз под тем местом, где сидел человек, изучающий морских черепах и приехавший за тысячи миль, чтобы посмотреть на них.
Черепаха по–прежнему не давала свинье уйти, и та, припав к земле, возмущенно охала в дальнем углу устроенной под полом загородки. Несомненно, черепаха и не предполагала, что кому‑либо мешает. Если у нее и были какие‑то размышления, то они относились к погрешностям устройства нейрогормональной системы, к потребности устроить гнездо и к инстинктивным ощущениям опасностей жизни.
