— Я родился в сорок девятом.
Старик покачал головой:
— Гораздо раньше. Если бы ты не сражался со мной во Второй дивизии в лесу Белло,[10] я был бы Ховардом Штроссером. Мы пять минут сидели в одном окопе первого июня тысяча девятьсот восемнадцатого года.
— Это бред какой-то…
— Нет, — устало произнесла женщина, — просто конец.
— Конец чего?
— Конец последнего из нас. Тех, чьими жизнями ты пользуешься. Последний серый мужчина или женщина, оставшийся на пороге дома, мимо которого ты проходил.
Лаборд покачал головой. Полная чушь! Он знал, что эти люди скоро исчезнут, но понятия не имел, что все это значит.
— Ради всего святого! — взмолился он. — Вам не кажется, что игра затянулась? Я бегал от вас по всей стране! Какого дьявола я вам сделал? Всем вам? Я вас не знаю!
Старик, Ховард Штроссер, устало улыбнулся и произнес:
— Ты не рожден вором. Это не твоя вина. Мы тоже не по своей воле преследовали тебя, чтобы забрать свои жизни. Но ты это сделал — украл наши жизни, превратив нас в иссохшие мумии. Я — самый старый из тех, кто остался. Барбара — где-то посередине. Ты делаешь это уже несколько сотен лет, а может быть, и больше. Когда мы нашли друг друга, был человек, который сказал, что мыл золото на лесопилке Саттера[11] перед самым твоим появлением. Не знаю, стоит ли ему верить; его звали Чикки Молданадо, и он был изрядным лжецом.
Женщина добавила:
— Ни в ком из нас нет ничего примечательного.
— В этом-то и суть, понимаешь? — сказал Ховард Штроссер.
— Нет, не понимаю, — произнес Лаборд.
— Мы никогда не были кем-то. Никто из нас.
Он беспомощно развел руками.
— Я абсолютно ничего не понимаю. Знаю одно: я устал… не убегать, нет; я устал быть собой.
— А ты никогда не был собой, — мягко улыбнулся Ховард Штроссер.
— Думаю, теперь у тебя появится такая возможность, — добавила Барбара Ламартини.
Лаборд закрыл руками лицо:
— Вы не можете объяснить попроще? Прошу вас, бога ради, проще!
Женщина кивнула столетнему старику, и он заговорил:
— Дело в том, что существуют люди, живущие более полной жизнью, чем другие. Возьми, например, Скотта Фицджеральда, Хемингуэя, Уинстона Черчилля или Амелию Эрхарт.[12] Все знают их имена, но сколько людей прочитало то, что написал Хемингуэй, или Фицджеральд, или даже Черчилль…
Он смолк. Женщина со странным выражением смотрела на него. Он беспомощно улыбнулся:
— Существуют люди, жизнь которых идет полным ходом и насыщена яркими событиями. Будто за свои пятьдесят лет они проживают две или три жизни, а другие в это время влачат одно существование — тихое, вялое, бесцветное, в печали и сожалениях.
