Своего рода туман застилает мозг Жана. Стоит ему подумать о Женевьеве, как все, что не она, становится ему безразличным. И пусть Рейнольд перехватывает все его мячи и посылает их куда хочет, и пусть у удивленной толпы вырывается вздох недоумения, разочарования,— время, то время, каждая секунда которого драгоценна, бежит, как если бы оно перестало иметь какое-либо значение, кроме возможности для Жана думать о Женевьеве. — 40:0! Ведет Рейнольд. Женевьева! Женевьева!
Кончено! Кончено, прежде чем Жан возвращается на землю, на эту красную землю, окаймленную белыми линиями,— землю, где надо возвыситься над людьми, если хочешь остаться человеком.
Второй сет
А между тем он — на этой красной земле, на которой так напряженно трудится. Мячи от нее отскакивают, оставляя следы на его судьбе.
Он тут, у всех на виду.
Его имя у всех на устах.
Жан покидает свою сторону, подходит к вышке судьи, берет вторую ракетку, как будто эта замена может иметь какое-нибудь значение.
Он опрокидывает бутылку генеральной воды, полощет горло, смачивает грудь; большим пальцем проверяет мячи, которые предназначены для замены. И это он же идет прислониться к зеленому полотнищу, над которым, вероятно, находится Женевьева. Он не может оторвать от нее свои мысли.
Действительно ли она здесь? Мы не могли бы этого сказать. При всем желании мы бы ее не заметили, если, как это предполагает Жан, она скрывается на ступенях, в этой черной пасти входа. Взгляд ее должен скользить лишь по тому месту, где площадка разрезается линией подачи, к которой подходит Жан, так как подача Рейнольда.
Первый мяч американца не проходит. Второй — не такой стремительный. Жан отражает его. Он делает это привычным свободным движением. И в силу все той же, раз и навсегда укоренившейся привычки направляет его вдоль коридора по наиболее отдаленной от него белой линии, возле которой мяч и ударяется. Жан играет, как автомат; он все еще находится в состоянии раздвоенности, ибо не в силах отвлечься от своих мыслей и догадок, хотя и знает, что это необходимо.
«Я проиграл первый сет. А ведь я мог его выиграть! Быть может, Рейнольд и проворнее меня. Вероятно, он и привычнее к соревнованиям, в особенности на этот Кубок, являющийся наивысшим трофеем в теннисе и завоеванию которого все страны придают такое значение. Что до меня, я хорошо знаю, какую ответственность взял на себя, согласившись — с какой гордостью и радостью! — отстаивать честь нашей страны, наши интересы. Ибо я не скрываю от себя, что интересы эти очень возвышенны. Речь ведь идет не только о моей личной победе. Впрочем, мне удается нечто большее, чем Рейнольду. Моментами ко мне приходит вдохновение, я достигаю того высшего уровня, на котором превосхожу его. Доказательство этому я имел на протяжении трех партий, когда он был у меня в руках...»
