Валединский пил тайно, всячески старался, чтобы это было незаметно. Днем он не пил. У него был не нормированный рабочий день, он мог приходить на завод когда угодно, но он любил шагать к проходной вместе со сменой, с утренней сменой, в этом общем, захваченном одной целью потоке, зимой еще в темноте, потом при все более раннем рассвете. Пил он вечером, едва возвращался, иногда выходил на крыльцо, смотрел во мрак, на далекие уступы лесных пожаров — стояла сушь, за рекой горела тайга. Тихонько лепетала гитара за окнами механика Оловянникова. И на инженера наплывала тоска. Он тосковал по дому, по жене и дочери, его раздражал самонадеянный директор, гуляющий вечером по поселку в роскошной пижаме с кручеными шелковыми шнурками-застежками, как у швейцара. Хорошо хоть, что он не мешал работать. Валединский снова поднимался к себе и доставал бутылку. С организацией этого дела было плохо — все на виду, не мог же он зайти в магазин: «Дайте пол-литра». Посылать кого-то, скажем, уборщицу, наводящую порядок в его квартире, он тоже не хотел. Как-то зашел Калошин, юродствуя, изображая смущение и неуверенность, достал из кармана плоскую флягу со спиртом — у него в лаборатории был спирт. Они выпили раз и второй, и потом Калошин осторожно намекнул, что хорошо бы, чтобы Аркадий Викторович разрешил выписать больше спирта на лабораторию и еще дал бы указание выдать кое-какие дефицитные химикаты. Валединский резко отказал. Калошин долго извинялся, бормотал, что его не так поняли. Во всяком случае, союз этот распался.
Летом, когда на заводе все уже наладилось хорошенько и можно было уже не торчать там по выходным, утром в выходной главному инженеру подавали легкую бричку, он выходил с чемоданчиком, садился, брал в руки вожжи, чмокал и говорил: «Но!» Он ехал по лесной дороге в город, за десять километров, ехал, не торопясь, помахивал тросточкой — кнута он не признавал. В городе привязывал лошадь к столбу, входил в магазин и аккуратно укладывал в чемоданчик бутылки с хлебной водкой. Этого вполне хватало на неделю. Потом он обедал в ресторане, выносил кобыле посоленную черную горбушку и ехал обратно. Из дому он звонил на конный двор, чтобы пришел конюх за лошадью.
Андрей Гущин встал в этот день поздно — накануне был в клубе, потом гулял с одной девчонкой. В трусах и в майке, не стесняясь Дуси Оловянниковой, он долго мылся на кухне, гремя рукомойником. Потом попробовал, есть ли свет, и, вытащив из-под кровати плитку, поставил чайник — электроплитками пользоваться запрещалось. А сам занялся своими туфлями. Он их сперва вымыл, белые парусиновые туфли, потом, пока мокрые, хорошо набелил зубным порошком и сунул на окно сушиться. Покуда пил чай, они высохли, он обулся, притопнул на крыльце — поднялись два белых облачка. Синие брюки касались туфель, пачкались мелом по краешку. Он шел осторожно, высоко поднимая ноги, чтобы не запылить туфли. Так он продержался почти весь день, но все же один друг, возле пивного ларька, наступил ему в толкучке на ногу. Потом Андрей искупался, но вода была очень холодная, сразу выскочил. Ребята позвали в барак играть в дурака, но было неохота, он пошел домой, сел на лавочке у крыльца. Над ним в окне главного инженера светила зеленая настольная лампа, ему нравился ее мягкий, спокойный свет. Совсем стемнело, далеко за рекой — хорошо было видно — горела тайга.
