Он мечтал стать звездой большого спорта, а вместо этого сделался преподавателем истории. В старших классах он был запасным защитником – «хвостовым», «брыкуном». Как они гордо звучат, эти отголоски печальных и минувших волнений… Студентом он уже не пытался попасть в состав команды – это было бы напрасно.
В колледже он примкнул к группе тех интеллигентов, которые, презирая и футбол и всех, кто в него играет, тем не менее ходят на матчи, считая способность сидеть среди болельщиков и не «болеть» достаточным доказательством собственного морального превосходства. Тогда-то и появилось у Чарльза это нервное отношение к футболу. Неспокойное, приподнятое настроение в субботу, сосущее ощущение под ложечкой – как будто играть предстояло ему самому. Иногда он не мог проглотить ни куска за обедом… Холодное великолепие осеннего дня, мощный гул стадиона… А потом, когда на поле ложились тени, и воздух становился холодней, и наступали последние минуты, – чувство горчайшего разочарования, кто бы ни победил. И унылое воскресенье, когда долгожданный матч уже, как и все другое, смыт безжалостным потоком времени, устремившимся дальше – к понедельнику, к будням… Тогда-то, пожалуй, впервые – по крайней мере впервые так сознательно – Чарльз ощутил трагическую неустойчивость всего сущего, неизбежность смерти, которая подстерегает и неудачника и баловня судьбы, сметает династии, рушит империи. Именно это смутное сознание непрочности всего, что представлялось незыблемым, тщетности всех усилий в жизни определило его интерес к истории, как будто история могла помочь ему сохранить от губительного потока времени какие-то немногие, уже обесцененные, выветрившиеся, но милые его сердцу ценности.
Что ж, сидеть и размышлять – очень приятное и успокоительное занятие, но факт остается фактом: надо ждать Блен-та, ничего другого не придумаешь. Ждать, уповая на то, что господь бог вложит тебе в уста нужные слова, как ветхозаветному пророку. Чарльз отхлебнул глоток виски и попробовал сосредоточиться на чтении, но он был так озабочен, все его чувства были так обострены, что в первой же фразе ему почудился тайный и будто бы обращенный к нему смысл. В эти минуты он мог бы любую книгу истолковать как некое знамение, полное вещих, хоть и неясных, прорицаний. Сыщик из детектива, сидя, заметьте, у себя в кабинете и потягивая виски из бутылки, хранящейся в ящике письменного стола, разъясняет богатой девице в норковом манто свою систему работы» «Я лгу всем. Я убедился, что если все время лгать, люди теряются, и в конце концов кто-то из них нечаянно говорит правду».
