Лица были очень похожи — поразительно похожи. Даже если бы этого не было, и позы, и фон, на котором изображены люди, — все было довольно знакомым, и я тотчас узнала фотографию, с которой был сделан рисунок. Она стояла на камине у папы, сколько я себя помню. Женщина — это моя мать. Не думаю, чтобы ей было холодно, — по-моему, она всегда была такой. Вместо гигантской поганки там находилось древнее каменное сиденье, а на нем — игрушечный заяц по прозвищу Снеговик. В домике же за много лет до того, как была сделана эта фотография, родился мой отец. Мужчина с ребенком и был моим отцом. А ребенок, сидевший с мужчиной, — это я.
Диклев
Прежде чем я начну рассказывать, ты должна учесть: это происходило давно. Речь идет о трех десятилетиях — Бог ты мой, это же полжизни. Мир был совсем другим — о нем нельзя судить по сегодняшним меркам. Сколь о многом я за эти месяцы пожалел. Сожаления наваливаются на меня, как разбойники в ночи со своими свинцовыми дубинками и ножами. Они крутятся и крутятся у меня в голове — даже виски неспособно их прогнать. А я все твержу себе: «Поверни я время вспять, я бы поступил иначе». И сам же отвечаю себе: «Вот как, поступал бы иначе, да?» И я знаю, что не поступил бы. Вернись я в тот мир, когда мне было на тридцать лет меньше, я делал бы все до последнего так, как делал впервые.
Мир был таким же бестолковым, в каком мы живем сейчас, только он таким тогда не казался. Может, потому, что я был молод. Я приближался к тридцати и могу по-прежнему сказать, что был на правильном пути. На правильном пути к чему? Ну в общем, на правильном. У меня были надежды и мечты. Все то, что в конечном счете так и не осуществилось. То, что выцвело и рассыпалось и разлетелось в прах и что ветер вбил в землю. Провалы и потери, компромиссы, виноват — не виноват, — все это в конечном счете подготовило меня к жизни. Но к такой жизни, какой я не думал жить.
Я не был дураком. Как и твой отец. Неведение Рэя, если дело было в этом, во многом объясняет, почему мы о чем-то умалчивали. Я уверен, что прав. В ту пору столько было всяких табу. Вот, например, помню — было это до того, как я уехал из Ливерпуля в художественную школу, — однажды днем к нашему дому подошла приятельница мамы, миссис Каррагер. Я открыл дверь на ее стук и, помню, заулыбался и хотел сказать: «Здравствуйте», восприняв ее появление как приятный сюрприз. Но лицо у нее было серьезное, насупленное. Она не ответила мне улыбкой, не вошла, когда я отступил от двери, только спросила сухим тоном, дома ли мама. Я стоял в передней, пока они разговаривали, держась в тени, потрясенный серьезностью момента. Речь шла об их общей приятельнице, женщине с тремя детьми, которые все были младше меня. Она умерла. Эти слова повисли в воздухе, прошла целая эпоха, прежде чем они исчезли. Мама не реагировала — она стояла замерев.
