Вы с Джесси играли вместе. Вначале отношения были односторонние: она была слишком маленькая, и ты просто стояла и смотрела на нее или указывала пальцем и говорила снова и снова: «Малышка!» Но по мере того как Джесси становилась сознательнее, она неотрывно следила за тобой взглядом, с интересом наблюдая, как ты ходишь, разговариваешь, танцуешь, бегаешь — столько всего ты умела делать. И ты принимала вызов, выступала перед ней. Я не назвал бы это желанием покрасоваться. Ты просто получала удовольствие от ее восхищения.
Я вспоминаю твоего отца во время таких встреч, когда обе семьи были вместе. Я смотрел, как ты бежала к нему, чуть не в истерике от предвкушения встречи, и он хватал тебя и подбрасывал в воздух. Он всегда выпускал тебя из рук и позволял какой-то миг свободно лететь. Но ты никогда не ударялась о потолок, каким бы низким он ни был, и твой отец успевал схватить тебя, когда ты летела вниз.
Я наблюдал это и учился. Когда Джесси немного подрастет, я тоже буду проделывать такое с ней. Но я всегда боялся уронить ее, не мог выпустить из рук. Я чувствовал себя неуклюжим, неестественным, скованным. Ей это нравилось. Она смеялась совсем как ты, стоило ей понять, что произойдет. Однако взлетев пару раз, она теряла к этому интерес, ей хотелось делать что-то другое. А я стоял как пень, не в силах ничего придумать, чтобы занять ее. Потом я все вспоминал. Как твой отец прятался понарошку или гонялся за тобой на четвереньках. Дело нелегкое, но тебе нравилось. Однако когда я находил Джесси, чтобы продолжить игру, стать таким отцом, каким был для тебя твой отец, — время было уже упущено.
Вы с Джесси играли, мы с твоим отцом разговаривали, а Изабелла составляла компанию твоей маме. Она не любила Шейлу, говорила, что находит ее холодной и неинтересной. Что у них могло быть общего — у продавщицы из Мэнсфилда и у художницы из Шеффилда? Ничего, кроме детей, и только об этом, по-моему, они и беседовали. А вот я кое-что рассмотрел в твоей матери. Она жила на обочине — не высовывалась, слушала, зато ее редко слышали. Не знаю, почему так было, как не знаю и того, почему я инстинктивно ее понимал. Дома в конце дня Изабелла жаловалась на скуку, иногда высмеивала неуклюжесть твоей матери. Мне неприятно было слушать ее — она становилась уродливой, несмотря на свою красоту. Я твердил ей снова и снова: «Если все так плохо, тебе не обязательно ездить с нами». А она смеялась. И в этом смехе было много всего. Ответы на все вопросы, какие у меня когда-либо возникнут.
