Сто восемьдесят тысяч. А нам дом не стоил и восьмисот — тогда. Одному Богу известно, за сколько он пошел бы сейчас. Я так никогда этого и не узнаю. Он полон картин, воспоминаний, фрагментов жизни, с которыми я не могу расстаться. Мы купили его, чтобы он стал нашим домом. Большего мы не могли себе позволить. Да и не хотели.
Кончив бродить по Кружевному рынку, иди сюда. Ты узнаешь дом по своему предыдущему посещению, но не думай об этом. Постарайся увидеть его, как я впервые его увидел лет тридцать назад. На Верхнем Лазе было пустынно — лишь выброшенная кем-то газета катилась по тротуару. Впереди нас шел агент по продаже недвижимости, рядом со мной — Изабелла. Мы дошли до проулка, агент исчез, я только было собрался кинуться за ним, как Изабелла сжала мою руку: «Смотри-ка». Я проследил за ее взглядом. Желтый, веселого цвета картона, круговой выступ из волнистых полосок. На стене над входом — гаргулья в виде солнца. Отчего-то появилось ощущение счастья. Я думаю, то же почувствовала и Изабелла.
В свое время в доме была мастерская. Он стоял в конце выложенного булыжником проулка, позади домов, выстроившихся на самом Верхнем Лазе. Свет тут был поразительный. Но сто лет назад, когда был бум в экономике, сады и задние дворы продавались для строительства новых фабрик. В 1930-х годах, когда производство кружев умерло, здесь стали жить люди. Покончив с преамбулой, агент повел нас по помещению. Доски стен были грязные и голые, краска — в пятнах от табака, рамы на окнах прогнили, и в воздухе пахло мочой.
Агент был живым воплощением пессимизма. За тот год, что дом был выставлен на продажу, сюда приходило бесчисленное множество покупателей. К тому времени, когда мы закончили осмотр первого этажа, я уже готов был уйти, но Изабелле захотелось подняться наверх. Вообще-то там было еще хуже, но весь второй этаж смотрел на юг и был отдан под одну большую мастерскую: там были огромные, от пола до потолка, окна, целых четыре, разделенные колоннами из кирпича. Я так и видел кружевниц, которые сидели тут, согнувшись над своими рамами, работали вечерами, как позволял в зависимости от времени года солнечный свет, заливавший весь верхний этаж. Я увидел себя и Изабеллу, занятых тем же, — только у нас вместо рам будут мольберты, а нашим орудием будут краски и угольные карандаши. Мне не надо было ничего говорить, даже не надо смотреть на Изабеллу. По пожатию ее руки я понял, что и она так же это видит. Эта комната будет нашей студией.
