— Вот ужас-то! — вздрогнув, сказала Джейн Хелльер. — Точно насосалась крови своей жертвы.
— Впрочем, я, может, не совсем к ней справедлив, — продолжил доктор Ллойд. — Перед самым отъездом она все же сделала попытку поделиться со мной тем, что могло бы в корне изменить ситуацию. Вероятно, совесть просыпается слишком медленно, и требуется изрядное время, чтобы она проснулась совсем.
Накануне отъезда с Канарских островов она попросила меня заглянуть к ней вечером. Я пришел. Первым делом она от всей души поблагодарила меня за помощь. Я, разумеется, ответил ей, что на моем месте так поступил бы каждый порядочный человек.
Она немного помолчала, а потом вдруг спросила:
«Как вы думаете, доктор, можно ли оправдать того, кто берется собственными руками вершить правосудие?»
Я ответил, что вопрос, конечно, сложный, и тем не менее я уверен, что нет. Закон есть закон, и нужно его соблюдать.
«Даже, если закон бессилен?»
«Я не совсем вас понимаю».
«Это трудно объяснить. Что, если человек решается на противоправное — преступное даже — действие из совершенно благих побуждений?»
Я заметил ей, что большинство преступников именно так и оправдывают свои поступки.
Она даже отпрянула от меня, и я расслышал, как она тихо простонала:
«Это ужасно, ужасно».
И тут же уже совершенно спокойным голосом попросила у меня снотворного.
«Совершенно не могу с тех пор спать. Такое потрясение!» — объяснила она.
«И только? Вы уверены, что причина действительно в этом? Вас ничего не мучит, в голову не лезут всякие мысли…»
«Это какие же?» — резко переспросила она, глядя мне прямо в глаза.
«Ну, бессонница частенько бывает вызвана тревогой», — невозмутимо пояснил я.
«Тревогой о будущем или о прошлом, доктор?»
«И то, и другое».
«Прошлое разве вернешь? Что толку о нем тревожиться! Что было, то было. Бесполезно! Лучше не вспоминать. Не думать».
Я выписал ей легкое снотворное и попрощался. По дороге домой я все время размышлял над ее словами. «Разве вернешь…» Кого вернешь? Или что?
Думаю, тот наш последний разговор в некоторой степени подготовил меня к развязке всей этой истории. Разумеется, я и предвидеть не мог, что случится, но, когда это произошло, оно уже не было для меня полной неожиданностью.
Мэри Бартон не произвела на меня впечатление раскаявшейся грешницы — скорее, женщины, готовой ради своих убеждений на все. По крайней мере, до тех пор, пока она в них верит. И еще мне почему-то казалось, что наш с ней разговор стал началом конца этой веры, так долго служившей оправданием ее совести.
