Жестом знаменитой статуи императора Августа гипостратег указал на затесавшегося в маститую компанию юношу. «Юноша бледный со взором горящим» был одет легко, светло, по-древнегречески.
— Вот он, наш прекрасный юный Аристид. Оцени его слог, посланник… Прочти нам, Аристид, свое недавнее творение «К туманам италийских лугов».
Юноша вздохнул, бледно порозовел и, обведя слушателей отрешенным взором, запел. Голос был некрепок и ломался, но все же благозвучие ясной эллинской речи радовало слух, и картины «туманов», «лугов», «доспехов Аякса потускневших, холодных, покрытых росой» (и как бедолага Аякс очутился на италийских лугах? Неужто он не погиб в морских волнах, а погнался от Трои за ее последним защитником Энеем, первопредком римских императоров?!) — в общем все это звучало приятно.
Древние римляне вместе с еще более древними греками повспоминали еще более былые времена и, грустно помолчав, сошлись в общих аплодисментах.
— Благодарим тебя, сладкоголосый Аристид, — сказал гипостратег, окончательно взявший в руки бразды собрания. — Но отчего же ты здесь, а не в Афинах? Или, на худой конец, в Равенне? Отчего же ты творишь свои «Энеиду» здесь, среди конского дерьма, среди варварских кибиток? Что же не щедрая рука Валентиниана или Феодосия питают тебя? Почему не слышат твоих поэм их царственные уши?
— Разве мы мало беседовали с тобой об этом, гипостратег Демарат? — вытягивая шею, поэтически плавно произнес юноша бледный.
— Со мной. Но не с живым гиперборейцем. Поверь, Аристид, ему известна тоска по былым временам, он поймет тебя.
Юноша бледный заговорил почти стихами: «о последних временах», «о падении империй», «о старческой глухоте оракулов Эллады», «о подлых, бескровных и трусливых сердцах последних правителей». Я же согласно кивал — все кивал, кивал и кивал…
— О новой «Энеиде» я упомянул неспроста, — заметил Демарат. — Наш юный Вергилий нашел древнюю дощечку со священной надписью. Великий базилевс Аттила приходится прямым потомком царю Тесею, основателю Афин. Когда царь Тесей, ступив на берег Крита, пошел в Лабиринт и стал разыскивать в его темных углах Минотавра, он повстречал в темноте некую царевну-амазонку… Как величали ее, Аристид?
— Кикнейя, — ответил поэт, приопустив ресницы.
— Она, как и Тесей, жаждала поразить Минотавра и прославить свой народ, вымирающий от неуёмной женской гордости. Они с Тесеем долго спорили, кому первому свежевать чудовище, сразились между собой, но приметили, что так растратят силы впустую… а лучше будет бросить жребий, кому первому обнажать меч. Выпало Кикнейе. Разумеется, Минотавр знал ходы в своей норе куда лучше пришельцев и долго от них прятался. Достаточно долго, чтобы нападавшим пришлось разбить лагерь и скоротать ночь… Трудно предположить, как они поставили предел ночи, не видя ни заката, ни рассвета. Эта ночь — заметь, посланник, — выпала из всех преданий. Но ее нашел Аристид. И Минотавр был найден, но сопротивлялся достойно. Тесею пришлось помочь Кикнейе, а Кикнейе пришлось помочь Тесею… Сделав дело, они, как и положено любовникам, окончательно потеряли счет времени и спохватились лишь тогда, когда Ариадна, дожидавшаяся Тесея, потеряла терпение и стала дергать снаружи за свою нитку, которую, ты помнишь, за свой конец тянул Тесей, чтобы не потеряться в подземелье… Они грустно и прекрасно простились, Тесей вышел и упросил Ариадну не сматывать свой клубок, объясняя просьбу желанием вернуться и поставить на месте великой битвы с чудовищем памятный камень. Так Кикнейя вышла по той же нити и ускользнула незамеченной. А потом… Что было потом, Аристид?
