Дорога наружи стала подергиваться — и несколько раз донеслись гортанная речь, похожая на перекличку воронов в сыром осеннем небе.
Кибитка встала в ночи.
Полог дернулся вверх, не обнажив света. Огромные ручищи вмиг добрались до меня, выволокли наружу, в атмосферу тяжелого амбре и — я так и не понял где: то ли в естественном водоеме, то ли в огромном корыте — меня живо обмыли очень холодной водой и натерли благовониями, как труп к бальзамированию.
Потом поставили на ноги и надели на голову мешок с прорезью у подбородка.
— Стоять можешь? — раздался вороний вопрос на плохом эллинском.
Я попробовал и буркнул в мешковину:
— Могу.
— Идти можешь? — последовал второй вопрос.
— Куда? — по-интеллигентски вильнул я.
Вместо ответа меня грубо развернули, куда надо.
Я шагнул неуверенно — раз, другой, третий. Ноги ломило, колени хлюпали — сколько дней я провел в лежаче-сидячем виде, кто бы сказал…
— Можешь, — подтвердили наружи.
Сильная клешня ухватила меня за локоть и повела, куда надо.
Шли долго — я успел устать.
По дороге с четкой периодичностью, точно натужный бой древних неухоженных часов, грубо и резко звякало, скрипело, отодвигалось.
Вдруг началась лестница, о которой меня предупредили резким рывком вверх… но я не догадался и все-таки споткнулся.
И с каждой ступенью амбре застойной выгребной ямы, в которую, кажется, ходили и люди, и лошади, и собаки, отступал под напором благовоний, в гуще которых сильнее всего выделялся сандал.
Могло показаться, что меня насильно ведут по чудесной лестнице прямо в небеса… Только ступеней до небес оказалось маловато… Потом начались коленчатые коридоры-лабиринты.
И вот внезапно я оказался в полной тишине и полном одиночестве.
Волна сандалового тепла накатилась на меня, едва не опрокинув.
Короткий вороний диалог произошел передо мной. Один голос — глухой и далекий — раздался первым вдали. Второй — гулкий — прямо передо мною. И снова донесся первый — явно перекрывая силу и волю первого.
Мешок был сорван с моей головы — и я невольно, до боли зажмурился. На внутренней стороне моих век отпечаталась белой тенью фигура римского полководца… Масляные светильники маячили в просторном помещении — тусклые, но ослепительные для моих глаз, не видевших живого света неделю-другую… а может, и третью.
— Ты правильно делаешь, — раздался передо мною гулкий глас чистейшего эллинского наречия.
— …Пусть откроет, — донесся дальний, вложивший в эллинскую речь сильный восточный акцент.
