Как-то иначе…
Лохудра на телеэкране застыла в голливудском оскале.
Называется как-то иначе…
Секундная стрелка застыла на настенных часах. Они все застыли. Все застыло. Я тоже застыну.
Смерть.
Я резко вскакиваю с дивана.
Это называется смерть.
Так резко, что Немой заваливается на опустевшее место.
Смерть.
Я бегу вниз, к Подбельскому, в конец коридора. Его комната заперта… — или нет, просто подперта чем-то с той стороны. Я разбегаюсь и толкаю ее плечом, снова разбегаюсь — и снова изо всех сил толкаю…
…В комнате никого нет. Письменный стол передвинут к двери. Стол — а на нем стул. Нелепая баррикада… На полу валяются диски, бумаги, книги. И битые стекла — много мелких и крупных осколков. Окно разбито. По подоконнику размазано бурое.
И еще на стене. Пять засохших бурых букв на стене.
ВОЙНА.
От Георгиевского монастыря к пляжу ведут семьсот восемьдесят восемь ступенек. Кровь еще свежая: если наступить на пятно, на нем отпечатывается рисунок подошвы…
Он лежит на пятьсот сорок третьей, правая нога свесилась на пятьсот сорок вторую, ручеек крови дотек — я свечу фонариком вниз, — дотек до пятьсот тридцать девятой.
Я освещаю его лицо, ожидая увидеть все то же выражение счастья.
Но счастья на его лице нет — скорее досада, скорее тоска по упущенным шансам… Выражение вратаря, только что пропустившего гол.
Его лицо повернуто к морю, к чернеющему в небе кресту на скале Святого явления. А глаза почему-то кажутся синими-синими, точно смерть напоследок добавила недостающий пигмент.
Он лежит на животе. Короткая рукоятка ножа торчит из черного пятна под левой лопаткой.
Я пытаюсь вытащить нож — но он плотно врос в его тело.
Я глажу его по спине. Глажу по волосам. Я говорю ему:
— Папа.
Я знаю, мне полагается закрыть эти синие глаза, — но я все оставляю как есть. Пусть смотрит на море. Пусть смотрит на крест на скале Святого явления. Уверена, это лучше, чем полная темнота.
Я спускаюсь вниз, к морю, и смываю его кровь со своих рук соленой водой.
Я поднимаюсь — впереди семьсот восемьдесят восемь ступенек.
Я падаю на семьсот восемьдесят шестой…
Полная темнота. Очень холодно.
ОБОРОТЕНЬ
Демиург, создавший человеко-зверей, — имитатор и фальсификатор, и его создания по природе своей имитаторы тоже. Московские розенкрейцеры, бледные копии истинных магов, своими гимнами, своими ужимками и прыжками имитировали ни много ни мало попытки овладеть Врилом, всепронзающей и всепроникающей энергией вечной Вселенной..
Вожаки человеко-зверей никогда не умели объединяться. Они грызли друг другу глотки. Они боролись за власть. Истребляли неподчинившихся.
