К началу войны бабушка Маня (урожденная Мариам) училась в Ташкенте, а потом так и осталась там в эвакуации. Говорят, когда она заплетала волосы в бесчисленные косички, ее никто не мог с виду отличить от узбечки. И это было странное чувство: на Украине ее еще ни разу, даже по ошибке, не принимали за свою.
Братья, Моисей и Арон, писали с фронта, что возвращаться в Старую Ушицу после победы не имеет смысла: всю семью убили (в яму закопали и надписи не написали), но что это им, выжившим, знак — перебираться в большой город, Каменец-Подольский, где она после Ташкентского университета сможет работать учительницей и, главное, быстрее выйдет замуж.
Выбор женихов после войны, правда, и в Каменце оказался невелик, так что замуж пришлось выходить, почти не познакомившись. Вернее, на знакомство им выделили не слишком много времени, потому что они и так уже считались чуть ли не друзьями детства. Дедушка тоже был родом из Старой Ушицы, куда ему теперь тоже не к кому было возвращаться. Бабушка с трудом узнала его: они раньше никогда не играли вместе. Их семьи никогда не дружили: бабушкины родители держали пекарню, а отец дедушки, не имея никакого определенного занятия, кроме чтения и молитв, считался лодырем. Изредка его жена приходила поплакаться к бабушкиной маме. Но та не знала совета и вообще не имела достаточно свободного времени: булочки должны были поспеть в срок.
Бабушка очень боялась, что ее муж тоже начнет молиться, подобно своему отцу. Но тот, отучившись еще до войны в медицинском институте, абсолютно не был религиозен. Он просто мечтал — в свободной форме, только изредка заглядывая в книжку. Причем это запросто мог быть какой-нибудь атлас кожно-венерических заболеваний или пособие по гражданской обороне. Его вдохновляло все! Но работу с больными он не выносил: они требовали к себе слишком много внимания, открывая перед ним свои язвы, которые были для них центром вселенной. А ему не хотелось жить во вселенной, вращающейся вокруг гнойников и воспалений.
Однажды, приехав в гости к сестре, которая получила работу и жилплощадь в Ленинграде, он понял, что настоящая жизнь для него возможна только здесь. Ему вдруг открылось, что, хоронясь в детстве под палящим западноукраинским солнцем в камышах от преследовавших его мальчишек, блуждая в песках Средней Азии вокруг эвакуированного в войну госпиталя и переплывая, вопреки материнскому запрету, опасную реку неподалеку от Ивано-Франковска, он на самом деле двигался только сюда — в свой Северный Ханаан. Люди, населявшие этот город, казались ему потомками ангельского племени, так же естественно чувствующими себя в поднебесных сферах, как иные в собственном огороде. Он гулял рядом с ними по Таврическому саду, стоял в очереди в бакалее, сидел в кресле парикмахерской и думал о том, что молитвы ничего не дадут, если не будут подкрепляться делами, и когда-нибудь каждый должен попытаться взять оказавшийся у него на пути Иерихон.
