— Тебе не страшно здесь? — спросил он шепотом, когда они уже стояли в узком проходе между полок с классиками и современниками, заклеенными со стороны корешка, как пластырем, этикетками с библиотечным шифром.
Нет, ей не было страшно.
— А я все время боюсь почувствовать рядом с ними собственную ничтожность, — он, не глядя, махнул рукой куда-то в сторону сочинений Виссариона Саянова.
Они оказались слишком близко друг к другу, и он, почувствовав неловкость, попросил оставить его в этом отсеке одного. Она переместилась дальше, к самому концу алфавита, где стояли его собственные книжки. Самого известного романа не хватало: легкая брешь на полке указывала на то, что книга на руках. У 70 607 384 120 250 по коже пробежали мурашки ревности: значит, кто-то, возможно, прямо сейчас листает эту книгу и тоже думает о нем — так же напряженно, как она думала все эти дни, или даже еще сильнее. 70 607 384 120 250 провела пальцами по обложкам оставшихся экземпляров и почувствовала вдруг отчуждение к нему — доступному и публичному, всегда открытому для чужих рук и интерпретаций.
Вечером они сидели перед телевизором у него в гостиной. Он предложил посмотреть диск с полузабытым фильмом о ленинградской блокаде, снятым еще в военные годы. Из-за того, что съемки шли по горячим следам, фильм, несмотря на неестественно одухотворенных героев и героинь, воспринимался почти как документальный. Да и сама эта одухотворенность, граничащая с бесплотностью, казалась вполне закономерным следствием хронического недоедания.
66 870 753 361 920 принес из кухни красное вино и блюдо с сырами и нарезкой ветчины. После совместного посещения галереи современного искусства у нее создалось впечатление, что 66 870 753 361 920 совершенно равнодушен к визуальности.
Но тут она поняла, что ошиблась: строгие черно-белые картины умирающего города волновали его всерьез и отражались в зрачках апокалиптической обреченностью, которую невозможно подделать, если сам этого не переживаешь. 70 607 384 120 250 постепенно заражалась атмосферой торжественной скорби, наполнявшей теперь всю комнату, освещенную только отблесками с экрана и нечеткой, будто залапанной кем-то луной. Вино растекалось внутри сладко и тревожно, как жар, заставлявший героев бредить на смертном ложе. Онемевшие без движения пальцы тянулись к сыру, нарезанному полупрозрачными ломтиками, как блокадные порции хлеба. Они почти не смотрели друг на друга, но их взгляды соприкасались на изможденных голодом и страданием лицах блокадников, извлекая из этого самую близкую близость, какой еще не было ни у кого на этом свете.
