известный лично мне, — прибавил он, — это
amor fati[13].— То есть — блажь чистой воды.
— Вы так считаете?
— Что любить судьбу — значит блажить? Да, считаю. Случается обычно то, чему не надо бы случаться. Так за что же ее любить?
— Ну не стоит приписывать судьбе целенаправленность, — сказал Вилли, — ее следует рассматривать как механизм.
— Но она не механизм! — сказал Дьюкейн. — Мы с вами — не механические устройства!
— Еще какие механические! Тем и заслуживаем прощения.
— Где это сказано, что мы заслуживаем прощения? Во всяком случае — за любовь к року?
— Это не просто, разумеется. Пожалуй, даже невозможно. Требовать от нас невозможного? Что ж, почему бы и нет…
— Покоряться судьбе — это я понимаю. Но любить? Лишь спьяну, разве что.
— А напиваться — нехорошо.
— Само собой!
— А если пьянство — единственное, что дает силы жить?
— Будет вам, Вилли! — сказал Дьюкейн.
Эти беседы с Вилли порой пугали его. Никогда нельзя было знать наверняка, какой смысл — прямой или обратный — вкладывает Вилли в свои слова. У собеседника появлялось ощущение, будто его используют, будто для Вилли он — все равно что твердая безликая поверхность, о которую можно, как тараканов, давить в лепешку мысли, что преследуют его. Теряясь вчуже, Дьюкейн опасался, как бы его умышленно не подвели к порогу ненужного, если не пагубного признания. Чувство ответственности и в то же время бессилия владело им. Он прибавил:
— Должно же быть и другое, что дает силы жить!
— Даже без веры в Бога?
— Да.
— Не вижу почему, — сказал Вилли.
Дьюкейн в который раз убедился, какая пропасть отделяет тех, кто душевно здоров, от людей с увечной психикой.
— Но вы работаете все-таки?
Он чувствовал, что снова принимает покровительственный тон. Но многозначительные недомолвки Вилли отпугивали его; страшно было, что в такие минуты он мог, поддавшись Вилли, ненароком поддержать некое конечное, отчаянием продиктованное решение.
— Нет.
— Да ладно!
Дьюкейн знал, что Вилли с нетерпением ждал его прихода. Знал и то, что причиняет Вилли своим приходом одни страдания. Такое случалось и прежде. Случалось, правду сказать, достаточно часто, вопреки мифу, — его усиленно поддерживали все, включая обоих действующих лиц, — что Дьюкейн оказывает на Вилли благотворное влияние.
Не будь я такой закоснелый пуританин, думал Дьюкейн, дотронулся бы до него сейчас, за руку взял, что ли…
— Што с фами? — зорко наблюдая за другом, сказал Вилли.
Он произнес это ласково, нарочито подчеркивая свой иностранный акцент. Вопрос был ритуальный.
