Каждое утро я приходил в комнату Курилова. Он лежал в кресле перед открытым окном. Шелковый пунцовый халат подчеркивал бледность отечного лица. Его рыжеватая борода начала седеть, кожа истончилась, под глазами залегли тени. Прорезавшиеся от носа к губам складки ясно свидетельствовали, как серьезно он болен. Курилов худел, таял на глазах, его жирная желтая плоть опадала, как одежда, которая стала велика. Я видел моего пациента раздетым и потому был в курсе, в мундире же с орденами он выглядел совсем иначе, тот защищал его, как латы.
Мне было совершенно ясно, что назначенные Лангенбергом компрессы — это воистину «мертвому припарки».
Иван приходил в спальню отца, когда все процедуры были завершены, тот обнимал его, нежно проводил ладонью полбу, ворошил волосы, тянул мальчика за длинные уши. Курилов был необычайно нежен, словно боялся причинить сыну боль.
— Он у меня крепкий, не так ли, господин Легран? — спрашивал он. — Ладно, малыш, ступай…
С дочерью Курилов вел себя совсем иначе — хранил ледяную невозмутимость и отдавал приказы, не повышая голоса. Ирину Валерьяновну я недолюбливал, но Кашалот и его старая кокотка мне нравились, в них было что-то трагательное…
Я пишу, вспоминаю, разглагольствую, но не могу объяснить себе, почему эти люди были мне так… понятны. Возможно, все дело было в том, что я с детства жил в неком абстрактном мире, в «стеклянной клетке», а теперь впервые столкнулся с несчастьями, ошибками, надеждами и страстями живых людей… Но мне осталось недолго, и я просто хочу вспомнить тот давний эпизод… Все лучше, чем просто сидеть и ждать, когда наступит мой последний час. Партийная работа, пропаганда идей Карла Маркса среди рабочих, перевод сочинений Ленина, внушение коммунистических идей здешним благополучным большевикам!.. Я сделал все, что мог. Теперь я болен, у меня не осталось сил. Воспоминания о минувшем притупляют чувства, не дают сосредоточиться на мыслях о сражениях, победах и всем том, что ушло безвозвратно…
Помню, как однажды Курилов собирался ко двору — там ожидали какого-то иностранного монарха… Он был слаб и даже не мог сам одеться: двое слуг зашнуровали на нем корсет, натянули парадный мундир и прикрепили награды.
Я был в соседней комнате и слышал через стену его тяжелое дыхание.
Он сел в карету — чопорный, неприступный, торжественный — и уехал.
Вернулся Курилов в сумерках. Я услышал, как закричала Маргарита Эдуардовна, и подумал, что моему пациенту стало дурно. Слуги почти несли его из кареты в дом, и этот спокойный, терпеливый человек внезапно пришел в ярость, когда один из них случайно прищемил ему руку. Он осыпал лакея бранью и даже ударил, чем немало меня удивил.
