Мама держала его на руках, но как-то удивительно неловко — далеко от груди, словно это был не младенец, а придорожный камень, — и с ужасом слушала его голодный писк. Когда она меняла пеленки, у нее дрожали руки, пальцы не могли удержать булавки. У мамы были очень красивые, тонкие, но слабые руки. В шестнадцать лет она выстрелом в упор убила шефа жандармского корпуса Вятки — тот издевался над старой женщиной, женой политкаторжанина, заставляя ее стоять по стойке «смирно» на солнцепеке.
Она сама рассказала мне о том случае, не дожидаясь, пока я повзрослею, как будто боялась, что может не успеть…
Помню, с каким странным чувством я слушал этот рассказ. Голос ее был звонким и громким, а не устало-терпеливым, как в обычные дни:
— Я думала, что меня казнят. И считала свою смерть высшей формой протеста против мира слез и насилия.
Она замолчала, стараясь успокоиться, потом спросила:
— Ты понимаешь, Лёня?
Лицо матери было совершенно спокойным, только щеки слегка порозовели от возбуждения. Она не нуждалась в ответе. Мой брат заплакал, она со вздохом поднялась, взяла его, подержала несколько минут на руках, как тяжелый кулек, а потом оставила нас, вернувшись к своим письмам.
В Женеве она была членом боевой организации, которая после ее смерти заботилась обо мне.
Мы жили на партийное пособие и на деньги за уроки английского и итальянского, которые давала мама, весной относили зимние вещи в ломбард, осенью туда же отправлялась летняя одежда…
Мама была высокой и худой, она увяла в тридцать лет, превратилась в старуху со сгорбленными плечами и впалой грудью. Туберкулез «сожрал» ее правое легкое, но она говорила:
— Разве я могу лечиться, когда несчастные фабричные работницы харкают кровью? (С таким вот пафосом выражались в ту эпоху революционеры…)
Матери не приходило в голову отослать нас жить в другое место: разве больные матери-пролетарки не заражают своих детей?
Была, правда, одна вещь, которой мама никогда не делала: она нас не целовала. Правда, и мы были угрюмыми детьми — я, во всяком случае… Когда мама очень уставала, она иногда гладила нас по голове — медленно, с тяжелым вздохом проводила один раз по волосам и убирала руку.
Я думал, что забыл вытянутое бледное лицо матери, желтые зубы, устало моргающие за стеклами пенсне глаза, тонкие руки, не умевшие ни шить, ни готовить, но отлично писавшие шифрованные письма и подделывавшие паспорта, но стоит мне задуматься, и оно выплывает из тумана прошлого.
