— Полечился бы ты, Тимоша, ей-Богу, — крушился Чернобыльников. — Гляди, какой стал.
— Чего лечиться-то? Все одно — помру. Да оно, по мне, и любопытно — помереть-то. Ну как же: всю жизнь в посаде кис, никуда, а тут — в неведомые страны, спутешествовать, по бесплатному билету. Чать, лестно.
Знай себе посмеивается Тимоша.
— Ты бы не пил-то хоть так, вредно ведь тебе.
Нет, хоть ты что. Пьет, не отстает, по старому своему обычаю — пиво с водкой. И все в красный ситцевый платок покашливает: платчище себе завел — веретье целое.
— А это, — говорит, — чтобы в благородном месте на пол не харкать.
Ударили к вечерне. Старик Чурилов переложил серебро из правой руки в левую и перекрестился, истово, степенно так.
— Эй, Митька, получи! — крикнул Чернобыльников.
Вышли вчетвером. Веселится весеннее солнце, приплясывают колокола. Как-то и расходиться-то неохота, компанию разбивать.
— Эх, люблю я пасхальную вечерню, — зажмурил глаза Тимоша. — Плясовая, а не вечерня. Пойдем всем обчеством, а?
Барыба позвал в монастырь, благо он тут близко:
— А после вечерни к монаху одному знакомому чай пить сведу, — чудак такой.
Казначейский зять вынул часы:
— Никак нельзя, обещался к обеду, а у казначея опаздывать не принято.
— Ох, вот ушиб-то: не принято! — Тимоша засмеялся, закашлялся, полез за платком: нету. — Стой, ребята, платок наверху обронил. Сейчас сбегаю.
Взмахнул ручками, вспорхнул, — воробейчик.
Позванивают колокола веселые, идет нарядный народ к веселой пасхальной вечерне.
— Погоди-ка, орут наверху… чего там такое? — навострил Барыба большие свои нетопырячьи уши.
Казначейский зять скорчил мину.
— Опять, наверно, драка. Не умеют держать себя в обчественном месте.
Дз-зынь! — высадили вверху стекло, осколки со звоном — вниз. И сразу затихло.
— Ого, — прислушался Чернобыльников, — нет, тут что-то…
И вдруг кубарем, красный, взлохмаченный, выкатился, задыхаясь, Тимоша.
— Там они… вверху… приказали. И все… подняли руки и стоят.
Тр-рак, тр-рак! — затрещало вверху.
Казначейский зять вытянул длинную шею и стоял секундочку, глядя вверх одним глазом, как индюк на коршуна. Потом закричал тонко и жалостно: стреля-яют! И пустился наутек.
А на лестнице загромыхали сапожищами, заревели, сыпались все сверху.
— И-и-и! Держи-и…
И опять: тр-рак, тр-рак.
На секунду: в дверях впереди всех — красное безглазое лицо.
«Должно быть, это со страху он закрыл глаза», — мелькнула мысль.
А он, безглазый, уж в переулочке напротив, уж сгинул. И следом сверху высыпались все как пьяные — дикие, распоясанные, гончие.
