Весь дневник Альбанова — призыв к напряжению воли для борьбы до конца. Альбанов безгранично верит в победу разума над стихией. Он никогда не жалуется на нее, но мучится за несовершенство своего оружия и, слабость слабых духом и телом товарищей. Поэтому, как ни странно, во многих местах дневник о полярной трагедии производит бодрящее впечатление. Описание борьбы и полная объективность ее показа составляют главную ценность записок Альбанова о днях, проведенных между жизнью и смертью.
Настал день отъезда. Альбанов давно ждал наступления этого дня. Но когда пришло время расстаться с кораблем и товарищами уходящим стало жалко покинуть привычную жизнь, оставить корабль в беспомощном состоянии.
Все сжились с судном и полюбили его. И Альбанов вспоминает: «Если я испытал тут много лишений и неприятностей, то видел зато и много хорошего, в особенности в первое время нашего плавания… Хорошие были тогда у всех отношения, бодро и весело переносили мы наши неудачи. Много хороших вечеров провели мы в чистеньком еще в то время салоне, у топившегося камина за самоваром, за игрой в домино. Керосина было тогда еще довольно, и наши лампы давали много света. Оживление не оставляло нашу компанию, сыпались шутки, слышались неумолкаемые разговоры».
В первую зиму положение «Св. Анны» не внушало опасений. Лед южной части Карского моря не принимает участия в общем движении льдов Полярного океана. — таково было общее мнение. Поносится судно со льдом взад и вперед в продолжение зимы, а придет лето — оно, освободившись, пойдет в Енисей. Капитан съездит в Красноярск, купит, что надо, привезет почту. «Св. Анна» еще постоит за себя, судно хорошее — думали все.
Правда, и в первый год на «Анне» было холодновато, но никто не ждал долгих скитаний со льдами. Придет весна, «Анна» освободится, нагрузится углем на острове Диксона и дальше — во Владивосток. Казалось, худшее, что может случиться — это потерять лишний год. Но что же из того? «Зверобойное» судно должно заниматься промыслами, ради этого и было предпринято плавание, благо в Сибирском море моржей видимо-невидимо.
Таковы «были планы и разговоры в начале первой зимовки у самовара в салоне за чистеньким столом. Ерминия Александровна Жданко — ее все звали «наша барышня» — не думала об опасностях, сидела за «хозяйку». Ни одной минуты она не раскаивалась, что «увязалась» с экспедицией. Когда кто-нибудь начинал при ней разговор на эту тему, она сердилась не на шутку. Так было в первую половину первой зимовки. Тогда «Св. Анна» была такой же чистенькой и нарядной, как в Петербурге у Николаевского моста, когда желающим предлагалось «прокатиться» на ней вдоль берегов Сибири «по стопам Норденшельда». Еще свежа была краска на стенах и потолках, как зеркало блестело полированное дерево мебели, и великолепные ковры украшали полы кают; Кладовые и трюм были битком набиты всевозможным провиантом и деликатесами.
