Сразу оговоримся, что не ставили задачей разработку исчерпывающей идеологической классификации или хотя бы простого перечисления всех тех исторических фигур, которых можно отнести к русскому национализму. Вместе с тем, не ограничиваясь одним лишь указанием на существование интеллектуальной неопределенности, предлагаем для обсуждения два критерия, которые помогут очертить «плавающие» границы русского националистического дискурса. Первый критерий: признание самостоятельного значения русской этничности или, в терминологии той эпохи, принципа «народности». При этом не имеет значения, какими атрибутами наделялась «народность» и как она описывалась, принципиально само ее постулирование в качестве самостоятельной сущности.
Второй критерий: решение проблемы отношения империи и русского народа в пользу этнизации имперской политии. Здесь опять же важен не сам факт проблематизации подобного отношения, а именно принципиальный характер его решения — этнизация — вне зависимости от предлагавшихся конкретно-исторических вариантов. Обращаем внимание, что оба критерия вытекают из общеразделяемого современной наукой определения национализма. Хотя даже в этом случае многозначность идеологических определений сохранится, она уменьшится до приемлемых величин.
Так, применение этих критериев исключает отнесение к русскому национализму масштабной фигуры Константина Леонтьева с его аристократическим иерархизмом, последовательным этатизмом и игнорированием русской этничности. Национализм он небезосновательно считал идеей западной и даже либеральной, то есть противоречащей исконным русским основаниям, а к славянофильству относился с легким презрением, как к демократической, модернистской и потому потенциально опасной идеологии. Тем не менее, выглядящее внешне логичным отнесение Леонтьева к консерваторам будет неполным без очень важного уточнения.
Усматривая единственно возможное будущее для России на путях государственного социализма, он тем самым оказывался в оппозиции к наличествующему российскому бытию. В функциональном смысле Леонтьев был не консерватором, а скорее потенциальным революционером. В данном случае уместна аналогия с Петром Чаадаевым. Хотя в содержательном и ценностном отношении связь последнего с «широко понимаемым общеевропейским консерватизмом... не может подвергаться сомнению», «его идеи не укрепляли российского статус-кво, отрицали существующую действительность и играли по отношению к ней деструктивную роль»131. Весьма характерно и крайне отрицательное отношение самодержавия к подобной разновидности консерватизма.
