— Да нет, свои, — усмехнулся Шмелев.
— Господи, да как же это?!
— Хочешь подробности? — холодно усмехнулся гость. — Торговала собой, пила… Убили на пустыре. И смерть ее была ужасной… Дальше рассказывать?
— Не надо, — понурил голову Яков Ильич. Он вспомнил, как она расписывала ему прелести заграничной жизни: музеи, театры, курорты… Вот тебе и любовь до гроба, как жаркими ночами в летнем домике говорила Дашенька.
— Много она вам… заплатила? — чувствуя внутри полную опустошенность, вяло спросил он.
Гость пристально посмотрел ему в глаза, и хозяин невольно опустил голову. Глаза Шмелева могли почти мгновенно из мягких, добродушных превратиться в жесткие, пронзительные.
— Я ничего не слышал, а ты ничего не говорил, — холодно произнес он. — За такие вещи бьют по морде!
— Вы же дворянин… А я что? Деревенский мужик…
— Не так ты прост, Яков Лукич, как хочешь казаться.
— Не за так же вы меня турнули из Твери?
— Хватит об этом, — резко сказал Карнаков.
— Такая была женщина… — после гирей повисшей паузы проговорил Яков Ильич.
— Да ты романтик! — с любопытством посмотрел на него Шмелев. — Этакий Байрон: «Раны от любви если не всегда убивают, то никогда не заживают».
— Я скажу, чтобы вам постелили в этой комнате, — поднялся со стула Супронович.
— И скажи, чтобы не убирали этот замечательный коньяк, — попросил гость. — И еще одно: называй меня на «ты», — пожалуй, так будет естественнее.
Яков Ильич вышел из комнаты. Ручаться он не стал бы, но ему послышалось, будто Ростислав Евгеньевич негромко рассмеялся вслед.
