– Это по каким же? – спросил он.
– Я вырос в Нью-Йорке, видел, как отец работает чуть ли не круглые сутки. Домой
он приходит пьяным, орет на маму и на всех остальных. Деньги у него, конечно, есть,
но больше ничего. Я так жить не хочу. Города умирают, друг, понимаешь?
– А вот мне нужен город, – сказал
я. – Это единственное место, где меня когда-либо принимали за своего.
– Человек должен сам принять
себя, внутренне, иначе ему своего места не найти, – сказал он так, как может
сказать только человек двадцати одного года – прямо, прозаично и при этом
немного претенциозно. Однако слова его попали прямо в мое больное место.
Каждое утро вудстокцы, прежде чем
отправиться на ферму Макса и заняться подготовкой к концерту, приходили в нашу
блинную, что позавтракать тем, что состряпал в этот день папа. Как правило, они
ограничивались английскими оладьями и кофе, однако меню наше читали с
удовольствием. И к большому моему удивлению и радости, юмор его до них доходил.
– Послушай, Эллиот, – окликал
меня кто-нибудь из них. – Я нынче оладьи Этель Мерман попробовал. Дороговаты,
конечно, Эллиот, но недурны.
– До чего же мне нравится стряпня
Барбры Стрейзанд, – говорил другой, – только у меня от нее нос закладывает,
понимаешь?
Посмеивались вудстокцы и над
моими плакатиками, причем многие сразу понимали: они были отдушиной, без
которой я не перенес бы долгие годы мотельного безумия.
Один из этих ребят просто
ошеломил меня, когда спросил, всего лишь наполовину шутливо:
– Когда ты покажешь нам в твоем контркультурном
кинотеатре «Короля червей», а, Эллиот? По-моему, самый подходящий для такого
места фильм, нет?
Ставший культовой классикой фильм
«Король червей», вышедший на экраны в 1966-м, рассказывал о солдате, который,
спасаясь во время Первой мировой от немцев, прячется в сумасшедшем доме.
Оказавшись там, он пытается освободить его узников – и это ему удается, но не
раньше, чем он и сам малость трогается умом.
– Это история моей жизни, –
ответил я.
«Эль-Монако» вдруг ожил.
Захудалый третьеразрядный мотель обратился в центр вселенной. И я всем нутром
моим чувствовал, что обменяв украшенных начесами кумушек из Бронкса, Бруклина и
Лонг-Айленда на живописных хиппи, я словно родился заново. Впервые в жизни, я
чувствовал, что меня понимают. Эти люди знали, кто я. Знали, что такое
«контркультурное кино», могли оценить китчевое меню «Кумушкиной блинной»; они
знали, кто такой Эдвард Олби; им не нужно было объяснять, что чувствует не
понимаемый никем человек. Среди них были люди, которых волновала экология и
гражданские права меньшинств. Они любили музыку, искусство и тихую жизнь. Мне
стало ясно, что устремления их выходят за пределы успеха и того, что называется
«делать деньги». Я оказался в обществе мне подобных и это меня бодрило.
