Говорить было не о чем – я
понимал, что денег моих мне больше не видать. И не мог остановить слезы,
которые навертывались мне на глаза и скатывались по щекам. Из моих толстых
маленьких пальцев вырывали единственную возможность покинуть Бенсонхерст.
– Но ты действительно вернешь их
мне, мам? – спросил я. – Эти деньги нужны мне для колледжа.
– Джеееееееек! – завопила она. –
Иди сюда. Твой сын разбивает сердце матери!
И я услышал, как отец сбегает по
лестнице, вытягивая из брюк ремень.
Когда пришло время отослать
пятьсот долларов в Пратт, мама объявила, что отдать их мне не может, потому что
ей нужны деньги для оплаты закладной, а кроме того, моей сестре Рашель
необходима новая одежда.
– Как сможет Рашель найти себе
хорошего еврейского мужа, если она носит старое платье Голди, сшитое из
кухонных занавесок? – спросила мама, когда я расплакался. На том мои мечты о
Пратте и закончились.
По счастью, судьба предоставила
мне другой путь бегства. Город и штат Нью-Йорк оплачивали своим нуждавшимся
жителям стоимость обучения в колледже. В то время Хантер-колледж, долгое время остававшийся
женской школой, начал испытывать финансовые затруднения. Чтобы не закрывать
колледж, руководство его решило пойти, на крайние меры. Чтобы создать условия,
которые позволили бы колледжу получать от города предназначенные для обучения
нуждающихся средства, оно увеличило прием учащихся, и брало теперь юношей,
имевших плохие оценками и не имевших ни гроша. Я идеально удовлетворял обоим
этим критериям.
Хантер не был моим приоритетом. Я
предпочел бы поступить если не в Пратт, то в Бруклин-колледж, где преподавал
самый что ни на есть авангард современного искусства, однако у этого колледжа
были высокие требования, туда брали лишь умных ребят с хорошими оценками. Так
что мне оставался либо Хантер, либо ничего. Впрочем, проведя там первый год, я добился
оценок достаточно высоких для того, чтобы перебраться в Бруклин-колледж, в
котором учился у признанных мастеров современного искусства и подружился с
некоторыми из них – с Марком Ротко, Эдом Рейнхардтом и Куртом Селигманом. Со
временем они получили признание как суперзвезды мира искусства, но в пору моей
учебы были никому еще не известными и нищими художниками.
Ротко, чьи картины висят теперь в
музее Гугенхайма, в Национальной художественной галерее, в музее «Метрополитен»
и в прославленной лондонской галерее Тейт, стал моим наставником и другом. В каком-то
смысле, я стал его протеже. После того, как заканчивались занятия, он еще
долгое время возился со мной. «Твои рисунки пером и тушью говорят о
художественном чутье, – сказал он мне однажды. – Я научу тебя языку туши, а
после и красок».
