Что касается меня, я так и не
приблизился к ферме Ясгура на расстояние, меньшее того, что отделяло от нее
мотель «Эль-Монако». Я по-прежнему управлял нашим бизнесом, а спрос на услуги
«Эль-Монако» был, большое спасибо Вудстоку, колоссальным. На территорию мотеля
забредали на нетвердых ногах буквально тысячи и тысячи людей и каждый из них в
чем-то да нуждался – от первой помощи до спального места. Эти дни обратились
для меня в мутное облако непрестанных требований – я то и дело переволакивал на
себе по всей нашей территории коробки с туалетной бумагой, продуктами, питьем,
охапки простыней; отвечал на участившиеся вопли мамы, которой требовалась моя
помощь; пытался втолковать хиппи, что насланные на них наркотиками фантазии это
всего лишь фантазии и есть. Когда эти ребята все же возвращались на землю и
обретали здравость рассудка, большинство их просто падало на мокрую землю и
засыпало. Сотни людей лежали на территории «Эль-Монако» и вокруг нее – перекурившихся,
пьяных или просто решивших вздремнуть. Земля наша сильно походила на поле долгой,
наконец завершившейся битвы.
В пятницу, в день открытия
фестиваля, средней руки цирк показался бы в сравнении с «Эль-Монако» местом
умиротворенного покоя. Стоило мне покончить с одним делом, как на меня
наваливались три новых. Кружа в этом хаосе, я вдруг понял, что папа устал и еле
держится на ногах. Он тащил простыни в «Крыло Фэй Данауэй», и я, приглядевшись
к нему, увидел, что лицо у папы пепельное, изнуренное и морщин на нем гораздо
больше обычного. Я торопливо приблизился к нему и сказал:
– Слушай, пап, дай-ка мне эти
простыни. Тебе не мешает вздремнуть. Я и сам справлюсь. А если понадобишься, я
тебя позову.
Он устало кивнул и сказал:
– Ладно, Элли. Может, мне и
вправду стоит поспать немного.
Остаток дня я провел в конторе и
в других наших строениях, с головой уйдя в работу. Я, возможно, и осознавал,
смутно, что где-то играет музыка – может быть, на парковке или на шоссе, –
однако от того, чем я занимался, она меня не отвлекала. А потом, около пяти
часов вечера, прохладное мерцание музыки вдруг проникло в мое сознание и
возвратило меня к нормальной жизни. Я оторвался от работы, подошел,
притягиваемый музыкой, к окну моей конторы и увидел людей, стоявших и на парковке,
и на 17Б. Все они смотрели в одну сторону – на северо-запад, в направлении
Уайт-Лейка. Я вышел наружу и присоединился к ним, стоявшим в грязи. И, наконец,
услышал музыку по-настоящему, чистую и светозарную. Ричи Хэвенс пел «Freedom».
