Они приходили семенящим шагом, закутанные в свои голубые чадры, которые поднимали одним уверенным движением руки, как только переступали порог. В моем офисе они присаживались на краешек стула, оставаясь настороже. Они были крайне взволнованны: шесть лет несуществования и животного страха могли раствориться за секунду, если бы я приняла их на свои курсы. Уверенные в том, что находятся исключительно в женском кругу, они могли предаться смелым мечтам. А я верила в них, еще ничего о них не зная. Они смотрели на меня доверчивым взглядом — огромными миндалевидными глазами, темными, иногда зелеными. Я насмотрелась на их лица — лани, воробушка, нежные или круглые, словно луна, в поту, с черными прядями, прилипшими ко лбу — им было жарко под сетчатой вуалью в разгар лета. Я осознавала, что передо мной сидит поколение, слух которого не знал ничего, кроме разрывов бомб.
Как выбирать? Одни личности закалились под чадрой, другие под ней сломались. Мне не важны были технические критерии, уровень образования или то, что одна говорила по-английски лучше, чем другая. Я искала искру, фанатизм, требуемый от любого хорошего репортера. У меня не было сомнения по поводу их мужества: они его продемонстрировали, упорно посещая подпольные школы. Одному Богу известно, сколько было нужно этого мужества в эпоху правления талибов, чтобы незаметно выйти на улицу, пройти по темным улочкам, постучать в дверь с помощью специального пароля и сесть за парту вместе с другими женщинами и даже с маленькими мальчиками. Они изучали там понемногу математику, грамоту, английский, читали запрещенные стихи, рискуя быть обнаруженными, избитыми, посаженными в тюрьму.
Кого из них выбрать? Мерхию, тонкую, ребячливую, всегда готовую улыбнуться. О ее драме я узнаю гораздо позже. Ни в ее поведении, ни в словах не было и намека на трагедию, приключившуюся с ней когда-то.
Десять лет назад, во время гражданской войны, была убита ее мать. Молодая женщина, только что родившая сына, молилась на последнем этаже дома. Окна были открыты. В это же время на крышах развернулся бой между моджахедами. Шальная пуля разбила счастье Мерхии. Ей было семь лет. У нее был старший брат, но главой была она — миниатюрная, но твердая. Она почувствовала себя ответственной за всю семью и сразу же взяла на себя заботу о безутешном отце и пяти братьях и сестрах, в том числе совсем маленьких. Она не допускала даже мысли, что они могут быть разбросаны по родственникам — на другом конце Кабула, в Джелалабаде или деревенской глубинке. Все это было слишком далеко от нее. И чтобы родственники не смогли ни к чему придраться и позволили ей жить по своему усмотрению, с самого рассвета она драила дом, начищала до блеска пол так, что на руках слезала кожа. Будила, мыла, одевала малышей, готовила еду для отца, отводила детей в школу и потом, наконец, шла в школу сама — с четырехмесячным малышом на руках, с листом бумаги и карандашом в кармане, ведь у нее не было свободной руки, чтобы нести портфель. К счастью, учительницы понимали ее ситуацию и позволяли выходить из класса, когда малыш плакал. Ее любящий отец соглашался с тем, что она приносила себя в жертву. Я часто буду слышать, как Мерхия восхваляет мудрость и понимание своего отца. И каждый раз, пораженная, я буду задаваться вопросом: что же такое отцовская любовь, которая позволяет ребенку нести груз лишений, выбранный им по собственной воле? Семья — самый властный институт в Афганистане — не уступала: раз уж Мерхия хочет заниматься детьми, не может быть и речи, чтобы она ходила в школу. На сей раз отец разозлился и выгнал родственников. Обиженные дяди и тетки не пытались больше помочь малышке и облегчить ее ношу.
